Бюрократическая анархия Статистика и власть при Сталине 6/7

Создание и использование категорий

Парадоксальный факт: национальные категории становятся, таким образом, важным элементом идентификации лиц в основном под влиянием Статистического управления, а не репрессивных органов. Но для того чтобы они могли реально стать источником удостоверения личности, понятия, разработанные этими людьми, еще должны были стать близкими понятиями тех людей, которые их использовали. В сталинском СССР репрессивное использование идентификационного обозначения было одним из существенных элементов обращения описательной категории в категорию удостоверяющую, так как люди в то время были очень чувствительны к опасностям того или иного рода.

В действительности данные, происходящие из демографических регистрационных записей, в частности из переписей, довольно редко использовались в репрессивных целях для установления личностей, принадлежащих к определенным категориям, которые становились объектом массовых репрессий. В июле 1921 года, например, В.А. Антонов-Овсеенко39 докладывал, что при подавлении одного из самых известных восстаний против молодой советской власти, антоновщины в Тамбовской области, он использовал переписные листы для выявления «врагов»40. Таким образом он подготовил «список бандитов и их семей, составленный по переписи 1917 г. Список кулаческих семей в бандитских селах и возбуждение вопроса перед Центром о массовой высылке этих семей из губернии »41. В число « врагов» люди попали, не потому что они совершили конкретные действия, а потому что могли их совершить в силу принадлежности к определенным социальным категориям населения, выявленным во время переписи. Но эта перепись, послужившая для такого использования, была подготовлена до того, как свершилась Октябрьская революция, и проводилась Временным правительством. В ней были задействованы аналитические и квалификационные категории, разработанные не теми людьми, кто приспособил их в качестве инструментария для проведения репрессий. Поэтому здесь речь идет не о сходстве между различными концепциями, а об отклонениях при использовании одного и того же источника, созданного в отличном социально-политическом контексте и не предназначенного для такой цели.

Гораздо позже, в 1937 году, за четыре месяца до выхода приказа НКВД за номером 485, по которому сотни тысяч поляков были высланы или расстреляны42, руководство НКВД Белоруссии пожелало использовать опросные листы для того, чтобы выявить представителей других национальностей. Оно потребовало от Статистического управления Белоруссии сообщить «фамилию, имя, отчество, точный адрес, место работы, возраст, год

219

рождения»43 поляков и лиц других национальностей. Предназначалось ли все это для того, чтобы провести предварительный отбор?

Статистическое управление Белоруссии, проявив явную растерянность, передало этот запрос в Статистическое управление в Москве. Мы не знаем, каков был ответ, поскольку он был передан по телефону! Эта попытка НКВД использовать переписи для репрессивных целей, вполне вероятно, для пополнения информационных данных, которыми оно располагало, выглядит как признак сближения репрессивных действий и статистической практики, которые с тех пор употребляют отчасти один и тот же язык для описания и удостоверения личностей. Но такого рода примеры все же были достаточно редкими и требуют особой осторожности в своих истолкованиях.

Использование категорий на местном уровне и дискриминационная политика

Многочисленные дискриминационные меры в социальной сфере — в получении жилища, бесплатной медицинской помощи, приеме на работу, в системе продовольственных карточек — практиковались с первых лет после Октябрьской революции. Различия проводились между трудящимися и нетрудящимися, с одной стороны, «социально чуждыми» классами и классом рабочих и крестьян — с другой. Дискриминация по национальному признаку, апогей которой пришелся на период между 1937 годом и смертью Сталина, начала применяться позднее, и она хорошо иллюстрирует то, как некоторые действия, построенные непосредственно на основе государственных установок, постепенно сближаются с представлениями статистиков44.

До середины 1920-х годов национальность не упоминалась в документах демографической регистрации, кроме переписей. Она появляется в регистрационных бюллетенях людей, прибывших в Москву в 1927 году. Зато она была с самых первых лет представлена в профессиональных формулярах ЦСУ, но вначале не сопровождалась разъяснениями. В то время она рассматривалась как один из статистических критериев наряду с другими, который, по всей видимости, не связывался с политикой позитивной или негативной дискриминации.

Фактически эта категория стала широко использоваться с подачи статистиков, а другие ведомства не вмешивались и сначала ею не пользовались. Вместе с тем такое использование будет постепенно входить в практику вместе со статистическим употреблением. Например, в Москве дискриминация по национальному признаку была в ходу в области миграции, получения жилья и трудоустройства45. В административных инструкциях, разработанных или полученных муниципалитетом, атак

220

же при приеме на работу отделом трудоустройства городского управления, были постепенно изменены используемые категории удостоверения личности. Вопросы этнической принадлежности начинают волновать муниципальное управление столицы в конце 1920-х годов. Данные о национальном составе населения, полученные в ходе переписи 1926 года, навели администраторов и партийное руководство на мысль о необходимости этнической сегрегации. Секретарь городского комитета партии просит у ЦК разрешения на составление карты расселения национальных групп в Москве, чтобы бороться против возникновения кварталов с преобладанием одной национальности. Сталин отклоняет такое предложение, говоря, что это вне компетенции городского комитета, и секретарь этого комитета подчеркивает, что создание этнических островков внутри СССР отнюдь не является задачей пролетарской революции и что необходимо, напротив, устранять условия, способствующие дроблению города по национальному признаку, так как такие условия мешают объединить всех жителей вокруг главной задачи, задачи строительства социализма46.

Различные органы статистической администрации и партии в то время еще не нашли общего языка. Категории, предложенные статистиками, не были приняты политическими и репрессивным органами.

В 1934 году намечается поворотный момент. НКВД готовит инструкцию, о которой мы располагаем только косвенными сведениями из другой инструкции, направленной ЦК ВКП(б) Московскому городскому комитету партии, в которой говорится, что во исполнение постановления ЦК ВКП(б) за № 1245/2 Центральный Комитет рекомендует обратить особое внимание на националистические источники отмеченных случаев саботажа в соответствии с инструкцией НКВД № 132/64 от 13 августа 1934 года о национальностях и их отношении к советской власти47.

В этой инструкции НКВД были названы национальности, враждебные советской власти. В ней были выделены две группы народов, представлявших особую опасность. В первую из них вошли советские немцы, корейцы, финны, латыши, литовцы и поляки, которых следовало постепенно устранять с предприятий города, в особенности с руководящих постов. В отношении второй группы (евреи, армяне, крымские татары, чеченцы, ингуши, осетины) требовалась повышенная бдительность. Органы НКВД должны были немедленно информироваться обо всех случаях проявления недовольства условиями труда, советской властью и т.п. со стороны лиц этой категории48.

Национальная категория становится полностью употребительной. Вместе с тем постепенный переход от первых ограничений в отношении «социально чуждого» населения к ограничениям сугубо национального свойства следует логике, относящейся в боль

221

шей мере к специфическим критериям идентификации, чем к систематической формализации, основанной на научном подходе, национальных определений, которые разделяли бы все советское население, как это делали статистики. Разница была весьма значительной. В инструкции НКВД упоминались лишь некоторые национальности.

Первая группа, рассматриваемая как наиболее враждебная, соответствует тем народам, которые происходили из враждебных СССР зарубежных наций: советские немцы, корейцы, финны, латыши, литовцы и поляки49. В данном случае иностранное и национальное (этническое) оказалось смешанным в одной и той же характеристике. Множество инструкций ставило клеймо на этих народах, определяя их как национальные диаспоры и выдвигая против них тяжкие подозрения. Так, ссылаясь на «исключительно национальный характер» террористических организаций, использующих этническое родство между немцами и советскими немцами, один из таких документов приказывал организовать специальный учет жителей немецкого происхождения в каждом районе города, установить контроль над жителями, которые находятся в постоянном контакте с лицами немецкого происхождения, уделяя особое внимание возможным контактам с немецкими гражданами (работниками посольства Германии в Москве или представителями немецких предприятий)50.

Вторая группа, составленная более странным способом, удивительным образом предвосхищает будущие высылки некоторых народов. Помимо евреев и армян к ней относятся крымские татары, чеченцы, ингуши и осетины, то есть народы, подвергшиеся высылкам в период между 1941 и 1945 годами51.

Сближение обозначений «иностранец» и «национальность» было, однако, осуществлено весьма частичным образом, поскольку созданная номенклатура затрагивала лишь несколько наций и не была связана с «научной» логикой классификации, ни даже с особой колониальной логикой различий между советскими народами. Полицейская регистрация и репрессии, которые на ней основывались, оставались, таким образом, отдельно стоящими по отношению к статистической регистрации или происходили от иных управлений, а не от НКВД. Это особенно хорошо иллюстрирует расхождение между общими представлениями о национальном начале и репрессивными формами, которые отнюдь не следовали за этими концепциями, фокусируясь на весьма специфических группах, а не на рационально сконструированном выражении описания национального качества. Национальные категории, указываемые репрессивными органами, не укладываются в одну особую классификационную логику. Они остаются не тождественными тем категориям, которые постепенно разрабатывались статистическими органами. Как раз наоборот, речь идет о катего

222

риях, которые из всей целостности населения выделяют только национальности, связанные с каким-нибудь потенциально враждебным государством. Следовательно, пока еще нет слияния линии сталинских репрессий в середине 1930-х годов и линии статистических построений.

Начиная с 1932 года НКВД располагает по городским жителям своим собственным источником идентификации личности — паспортами. Введение этого документа свидетельствует о продолжающейся эволюции в восприятии национальной категории у деятелей полицейских органов. На первом этапе национальность объявляется путем самоопределения, а позднее, с 1938 года, НКВД принимает меры к тому, чтобы она устанавливалась гораздо более строгим образом и независимо от заявлений самих лиц:

«Если родители немцы, поляки и т.д., вне зависимости от их места рождения, давности проживания в СССР или перемены подданства и друг., нельзя записывать регистрирующегося русским, белорусом и т.д. В случаях несоответствия указанной национальности родному языку или фамилии, как, например, фамилия регистрируемого Попандопуло, Мюллер, а называет себя русским, белорусом и т.д., и если во время записи не удастся установить действительную национальность регистрирующихся, графа национальности не заполняется до предоставления заявителями документальных доказательств»52.

Согласно этому циркуляру, паспорт должен был содержать в себе личную фотографию, на которую может опираться работник, выдающий паспорт, чтобы оспаривать национальную принадлежность, заявленную получателем. Таким образом, национальность перестает быть основанной на утверждении, удостоверяющем личность со стороны самих индивидов, и становится теперь предписываемой полицейским функционером.

Использование демографических источников карательными органами и насильственное предписание идентичности

Разработка опросных листов переписей, так же как и регистрационных бланков для записи актов рождения, брака и смерти, не была продиктована стремлением установить контроль или обеспечить удостоверение личности граждан. Опросный лист переписи 1937 года не был нацелен на то, чтобы собрать точные данные по каждому жителю СССР. Напротив, социальная идентификация пока остается еще довольно неопределенной. Все вопросы, которые могли бы дать точное описание сведений о личности, не были включены в последний опросный лист, если не считать указания национальности и религии. Цель

223

переписи и разработка вопросника не были направлены на установление надзора над населением. Устранение вопросов о миграциях делало невозможной будущую идентификацию бывших кулаков, устранение вопросов о семейных структурах затрудняло использование переписи для установления семейных связей, то есть процедуры, которая нередко использовалась в периоды репрессивных действий с целью расширить круг виновных. Сильнейшее политическое вмешательство, которым ознаменовалась эта перепись, не дало возможности для такого использования. Сталин оказывал давление на разработчиков в том плане, что требовал свести круг поставленных вопросов к предельному минимуму. Это показывает, что перепись не задумывалась со стороны руководства как средство контроля.

На протяжении всего периода времени, когда велись допросы по процессам 1937 года против сотрудников Статистического управления, внимание было сосредоточено прежде всего на вопросах численности или характера описательных категорий. Например, Квиткина обвиняли в том, что он сохранил старые категории городов и населенных пунктов, тем самым скрывая ритмы урбанизации, или в том, что он использовал перепись 1937 года для демонстрации провала сталинской политики, указывая на снижение численности населения как следствие коллективизации.

Категории, использованные при проведении переписи или при записи актов гражданского состояния, следовательно, не были неточным отражением категорий, которыми манипулировали политические руководители, в особенности Сталин, чтобы описать состояние общества и населения. Для них вопрос состоял не в том, чтобы каждого человека наделить точно определенной национальной принадлежностью, как это было в случае с переписью, а в том, чтобы установить некоторых лиц, связанных с определенными группами.

Так, инструкция НКВД № 485 от 11 августа 1937 года, относящаяся к первой волне массовых репрессий против населения (если не считать репрессии против казаков в начале 1920-х годов), вводит образец, используемый затем неоднократно. Она была написана после инструкции № 447 от 30 июля 1937 года, положившей начало крупным чисткам, и в ней уточняется, что она «касается только поляков, которые были шпионами и т.п. ». Очевидно, что национальная категория тогда еще не мыслится как чистая категория, а нередко служит своего рода социальным клеймом или анафемой. Достаточно быть поляком, чтобы оказаться причисленным к шпионам, а это уже оправдание для ареста как можно большего числа лиц этой национальности53.

Такие инструкции НКВД, как те, по которым немцам, живущим в Москве, нужно было регистрироваться уже с 1934 года, свидетельствуют о своеобразном процессе удостоверения личности. Цель состояла не в том, чтобы каждый точно указывал

224

свою национальность, как это было во время переписи, а в том, чтобы выявить лиц, связанных с определенными группами. Эта логика не противоречила логике обозначения «социально чуждых» элементов, независимо от того, были ли они выходцами из дворян, служителей культа или кулаков. Анафема, поводом для которой служит национальное происхождение, соединяется с анафемой, основанной на социальном положении. Классификационное описание населения и введение процедуры удостоверения личности носят пока частичный характер и осуществляются НКВД время от времени.

Поэтому представляется затруднительным в данном случае утверждать, что переписи сами по себе могли ориентировать репрессивную политику, предписывая индентичности. Вместе с тем они оказались включенными в общий процесс внесения изменений в процедуры удостоверения личности, который приводил к использованию некоторого числа признанных категорий, в частности, некоторых национальных категорий и расплывчатых определений социальной стратификации, построенной на основе трех-четырех главных групп. Лица, которые не могли быть включенными в эти категории, рассматривались в таком случае как «социально чуждые» или как «социально опасные», а потому и подлежащие преследованию.

Позиция сопротивления, занятая статистиками, пытавшимися сохранить классификации, которые они считали обоснованными и необходимыми для обеспечения преемственности в описании социально-экономических преобразований, показывает, до какой степени этот процесс предписания индентичности был противоречивым и конфликтным и представлял важность только для части политических, административных и социальных деятелей. Организаторы переписи 1937 года обвинялись в том, что они не приняли в расчет изменения статуса национальности в советском мире, следовательно, обвинялись в том, что упорствовали в своем выборе линии, диктуемой этнографическим подходом, вместо того чтобы основываться на новом административном делении страны.

В рамках репрессивной политики Сталина глобальные цифры обладали особой значимостью. Некоторые репрессии основывались на более или менее точных статистических данных. Особый случай в этом плане представляет инструкция от 30 июля 1937 года «Преследование бывших кулаков, уголовников и прочих антисоветских элементов»54, в которой было дано точное число лиц, подлежащих аресту и расстрелу в каждом районе. Тем не менее, по всей видимости, эти количественные установки были построены не на основе демографических источников, а направлялись местными отделениями НКВД и партийными ячейками55. НКВД, вероятно, использовал свои собственные досье для определения направляемых цифр, даже если анализ

225

населения, потенциально подлежащего преследованию, и делался на основе переписей и других статистических источников не на уровне отдельных лиц, а чтобы получить общую картину локализации населения особых категорий или дать приблизительные расчеты. Сам Молотов нередко требовал уточнений касательно величины той или иной группы населения. Так, после аннексии прибалтийских государств он справлялся по поводу национального состава этих стран в Статистическом управлении. Тем не менее эти вопросы непосредственно не были связаны с репрессивной политикой, а включались в общий процесс использования цифр в целях управления экономикой и обществом.

Конструирование идентичностей: биография и сеть отношений

Все более частое использование категорий идентификации в политических целях не следовало единой и логичной схеме. Расхождение между этнографическими дебатами, которые определяли принципы переписи, и процессом административного введения формуляров было очень четким. Практика административной регистрации индивидов была отчасти вызвана страхом — нередко весьма смутным — перед представителями определенных категорий населения. Применявшиеся при этом социальные и национальные характеристики не отличались особой логичностью, тогда как в отношении конструкции индивидуальных идентичностей можно выделить три противоречивые тенденции.

Первая из них связана с категориями, которые создавались различными учреждениями и в дальнейшем влекли за собой дискриминационные (а зачастую и репрессивные) меры или же акты позитивной дискриминации. Эти категории были связаны с идентичностями, которые, в свою очередь, рассматривались как «объективное» явление как статистиками, так и сотрудниками НКВД, хотя этот «объективный характер» понимался ими по-разному. Для первых, например, национальные признаки менялись вместе с процессами ассимиляции. Для вторых же требовалось точно устанавливать «подлинных» немцев и «подлинных» греков, и таким образом выявлять тех, кто точно не указывал свою национальность.

Вторая тенденция распространяется в учреждениях и на предприятиях позже, она связана с развитием формы автобиографической идентификации, ставшей обязательной при вступлении в партию56. Эти автобиографии свидетельствуют о многоликости идентичности каждого. Введенные для того, чтобы вынудить каждого говорить правду и не скрывать своего прошлого, в особенности подозрительного прошлого, они толкали

226

каждого человека к участию в создании представления о себе на основе собственного рассказа о своей жизни, поступках, совершенных в прошлом, и о своем происхождении. Таким образом, формирование представления о человеке было включено в динамический процесс взаимодействия между восприятием каждым человеком своей собственной жизни и тем, что от него ожидалось формально. Тем не менее автобиографическая форма, представлявшая собой последовательность рассказов, в течение жизни множество раз повторяемых, но нередко измененных и приспособленных к контексту, не очень способствовала определению различных коллективных, национальных, социальных или политических показателей, которые в институциональном порядке могли бы быть приписаны лицам. Она фиксировала более сложное и более расплывчатое представление о биографии человека.

Наконец, судебные процессы и репрессии 1930-х годов выдвигают на первый план принадлежность к некой сети, кругам и привлекают внимание к связям между людьми. Идентификация каждого человека происходит на основании его знакомств — в том числе самых дальних — и тех мест, которые он посещает. Индивид, таким образом, определяется исходя из сети его отношений с людьми в гораздо большей мере, чем из его личных атрибутов. Ориентиром для идентификации человека служат окружающие его люди: те, с кем он работает, живет бок о бок, его друзья и товарищи по учебе. Символом этой работы по фиксации этих идентичностей может стать то, что имена соседей того или иного человека в стенограммах процессов и допросов выделяются особо (их всегда писали жирными буквами). При чтении таких документов внимание обращалось на имена людей, а следовательно, и прежде всего, на установление их связей и сетей их знакомств67. Эта сложная форма административно-политического определения личности оставалась, тем не менее, достаточно расплывчатой, приспосабливаемой к каждой особой ситуации обвинения в отдельности. Она оставалась столь же непредсказуемой, сколь и напичканной угрозами, затрудняя сокрытие сведений, так как невозможно было знать априори то, что может послужить поводом для ареста. Вместе с тем очевидно, что эта основанная на отношениях идентичность становилась основополагающим элементом личной идентичности и не соответствовала — так же как и (авто)биографическая идентичность — формам предписания коллективной, национальной и социальной идентичности.

Приложение

Таджики и грузины в период между 1897 и 1970 годами

В нижеследующих таблицах даны названия, которые использовались для обозначения народов, живших главным образом на территории нынешнего Таджикистана и современной Грузии, при проведении различных переписей cl897 по 1970 год.

Жирным шрифтом выделена национальность в 1937 и в 1970 годах и народность в 1926 году, с которой связано рассматриваемое наименование.

228

Таджики

1897

Комиссия изучения племен

1926

1937

Книга «Народы СССР» (1958)

1970

таджики= таджики

тоджики, таджики=тад-жики, ягнобцы

тоджики, таджи-ки=таджики

тоджик=таджик

тоджики,

таджики=таджики

тоджик=таджик

чагатой, чагайтай=таджик

хардури, хардири=таджик

гальчи, горские таджи-ки= гальчи

горные иранские племена, горные таджики, га-льча==таджики, ишкашим-цы, ваханцы, шугнан-цы, язгулямцы (народы Памира)

горные таджики, гальча=таджики

памирские, горные таджики=таджики

памирские таджики, припа-мирские таджики=таджик

баджавидж=баджуйцы

баджувцы, баджуйцы, бад-жавидж, баджуведж=таджик

барвозцы, барвозидж, барве-зи=таджик

хугни=шугнанцы

хугнона (самоназвание) = шугнанцы

бартангцы=шугнанцы

бартангцы=шуг-нанцы

бартангцы=таджик

бартаньгидж (самоназ-вание)=бартангцы

бартанщы, бартоньгидж, бар-танги=таджик

ваханцы, вахи, вух=ва-ханцы

ваханцы; вух, ва-хи=ваханцы

ваханцы, хик, вух, вох, вахи=таджик

вух (самоназвание)= ваханцы

ваханцы, хик, вух, вох, вахи, вахидж=таджик

горогцы=таджик

горогцы=таджик

горонцы=таджик

гундцы, гундедж, гунди=та-джик

ишкашимцы, ишкошу-ми=ишкашимцы

ишкашимцы; иш-

кошуми=ишка-

шимцы

ишкашимцы; ишко-шуми=ишкашимцы

Ишкошуми (самоназ-вание)= ишкашимцы

ишкашимцы, шикошуми, ишкошуми=таджик

мунджанцы=таджик

мунджанцы, мунджони=та-джик

орошорцы=шугнанцы

орошорцы=таджик

орошорцы, рошорвидж= таджик

Таджики

о

1897

Комиссия изучения племен

1926

1937

Книга «Народы СССР» (1958)

1970

рушанцы, рушни=шуг-нанцы

рушанцы, рушуни= таджик

рухен (самоназвание)= рушанцы

рушанцы, рушони, рыхен= таджик

сарыкольцы=таджик

хуфцы=таджик

хуфидж (самоназвание)= хуфцы

хуфцы, хуфидж=таджик

шахдаринцы,шахдарачи= таджик

шугнанцы

шугнанцы

шугнанцы, хугнони, шугин=таджик

шугнанцы, хугнони, хугни, шугнони, шугни=таджик

ягноби,ягнобцы=ягаобцы

ягнобцы

ягнобцы=таджик

ягнобцы=ягнобцы

ягнобцы, ягноби=таджик

язгулямцы, юздом= язгу-лямцы

язгулямцы; юз дом, згамит=язгулямцы

язгулямцы, юздом, згамит=таджик

згамик (самоназвание)= язгулемцы

язгулямцы, язгуломи, згамик=таджик

кхайбаи=таджик

цыгане=цы-гане

среднеазиатские цыгане, джуги, кашка-ри, люли, мазанг, мо-лтани (с таджикским языком)=таджик

мазанг, джуги, люли (самоназвание^ цыгане

цыгане, люли, джуги, мазанг, мугати=цыгане

араторцы=таджик

араторцы, гальча= таджик

бареджь=шугнан-цы

бареджь=таджик

Грузины

to

00

1897

Комиссия изучения племен

1926

1937

Книга «Народы СССР» (1958)

1970

1897

картвельская или иверская группа

грузины

картвельская (южнокавказская) группа

грузины

грузины=карт-вели (самоназвание)

а)

картвельг= грузины— I

ингилойцы, мтиулетинцы, пшавы, тушины, хевсуры= ингилойцы

пшавы, туши (тушины), хевсуры, хев-цы= грузины

хевцы (мохеве), хевсуры, пшавы, туши (тушины)= грузины

мтиулеты, пшавы, тушины, хат, хевсуры, хиу=грузи-ны— I

хевсуры, пшавы, мти-улы, ингилойцьг^гру-зины (территориальные группы)

мтиулы, пшавы, тушины, хевсуры=гру-зины — II

тушины, хевсуры, пшавы, мтиулы, ингилойцы= грузины (локально-этнографич. группы)

ингилойцы

ингилои=грузины

ингилои=грузины

енгилойцы, ингилои =грузины — I

ингилойцы, иорд-жи=грузины — V

гурийць1, имеретины^ имеретины

гурийцы, имеретины, имеры=грузи-

НЫ

имеры (имеретины^ грузины

гурийцы, гюржи, имеретины, имеры =грузины — I

гурийцы, имерети-ны=грузины (территориальные группы)

имеретинцы, гурий-цы=грузины — II

гурийцы, имеретины = грузины (локально-этно-графич. группы)

картвелы, картле-лы= грузины — II

джавахцы, карта-линцы, картвелы, карт-лелы, кахетинцы, кахи, кларджийцы, лечхумцы, махов-цы, месхийцы, мо-хевцы, мтиулеты, рачинцы, сомхит-цы, таойцы= грузины

джавахцы, кахи (кахетинцы), кларджийцы, карт-лелы (карталины), картвелы, месхийцы, рачинцы, со-мхитцы, таойцы = грузины

джавахцы, йерли, карталкинцы, кахетинцы, кахи, кларджийцы, кобулет-цы, лечхумцы, ма-ховцы, меред, мес-хи, мислиман, мо-хевцы, рачинцы, со-мхиты, таойцы, ти-ульцы=трузины — I

рачинцы, лечхумцы, карталинцы, кахетинцы, мохев-цы, месхийцы = грузины (территориальные группы)

карталинцы, карт-лийщ>1, гудамакар-цы, джавахи, кахетинцы, лечхумцы, месхийцы, мо-хевцы, рачинцы= грузины — П

картлийцы, кахетинцы, мохов-цы, рачинцы, лечхумцы, мес-хи, джавахи (локально-этно-графич. груп-пы)=грузины

аджарцы=ад-жарцы

аджарцы=грузины

аджарцы=грузины

аджары (самоназвание^ аджарцы

аджарцы, аджары, аджарели=грузи-

ны — III

аджарцы (локаль-но-этнографич. группы)= грузины

Грузины

1897

Комиссия изучения племен

1926

1937

Книга «Народы СССР» (1958)

1970

Книга «Народы России» (1995)

грузины=гру-зины

грузины=грузивы

враци=трузины—IV

б) мингрельцы

мингрельцы= мингрельць1

мегрелы, мингрель-цы= мегрелы

мегрел, мегрелы, мингрельцы=ме-грелы

мегрелы, маргали, мингрельцы=грузи-ны — IV

мегрелы

(самоназвание)=мин-грелы

мегрелы, мингрелы, маргали=трузи-ны—VH

мегрелы=мег-релы (субэтнические группы)

в) лазы

лазы=лазы

архавцы, атинцы, виццы, лазы, хои-цы, чан=лазы

архавцы, атинцы, чан, чхальцы, йон, лазы, виццы=лазы

лазы, архавцы, атинцы, ахварцы, виццы, йон, хопцы, чаны, чхальцы=гру-зины — III

лазы (самоназвание), чаны (самона-звание)=лазы

лазы, чаны=грузи-ны —VI

лазы=лазы

(субэтнические

группы)

г) сванеты

сванеты=сва-неты

чолурцы, лахамуль-цы, лашхцы, лен-техцы, сванеты, сваны=сваны

чолурцы, лаха-мульцы, лашхцы, лентехцы, шон, шван, сваны= сваны

сваны, лахамульцы, лашхцы, лентехцы, мушван, сванеты, чолурцы, шванар, шон=грузины — V

сваны (самоназва-ние)=сваны

сваны=гиаивы—VDI

сваны=сваны

(субэтнические

группы)

бацбии, бацы, цова-туши=бацбии

бацбии, бацы, цо-ва-туши = бацбии

бацбии, бацав, бацы, цова-тушины=гру-зины — II

бацбии (самоназва-ние)=цова-тушины

цова-тупшны, бац-бийцы, бацав=гру-зины — IX

11

Составление выборок несплошных наблюдений также стало предметом дискуссии между статистиками в 1920-х и 1930-х годах. В то время, особенно в 1920-е годы, когда выборки «наудачу» еще не стали общей практикой в международном сообществе статистиков, обсуждения в СССР также приобрели политический смысл. В частности, в случае с сельскохозяйственной статистикой политическая значимость чисел, отражающих урожайность, преобразования в деревне и достижения коллективизации, взяла верх над методологическими дискуссиями, и это в стране, которая была новатором в этой области с конца XIX века1.

В середине 1950-х годов в статье, опубликованной в «Journal of the Royal Statistical Society», подчеркивалось: «Во время Первой мировой войны и сразу после нее [...] именно в России наиболее интенсивным образом велась работа в области выборочного исследования»2. В начале 1920-х годов выборочное исследование населения становится основным источником цифровой информации для советских руководителей и статистиков ЦСУ. Совершенствование этого метода наблюдения, возникшего в 1870-е годы, продолжавшееся до 1917 года, ознаменовалось множеством методологических инноваций, которые революция не только не прервала, но даже, напротив, способствовала им. Главные вопросы, поднятые в это время и в 1920-1930-е годы, продолжали оставаться в центре дискуссий о технологии построения показателей, отстаиваемых советскими статистиками. Поэтому необходимо коротко вернуться назад к дореволюционному периоду, чтобы лучше понять суть этих научных обсуждений, не избежавших влияния политических соображений.

До 1914 года распространению такого способа наблюдения в значительной степени способствовало проведению статистических исследований местными управленческими службами земств. Многообразие использования цифровых данных для местных социальных целей требовало изобретательности в методологических поисках, осуществляемых статистиками3. Трудности в проведении опросов на местах вызвали значительные мето

233

Размышление о методе случайного отбора

дологические нововведения, ставшие продуктами аналитического поиска, проводимого на стыке вопросов, поставленных практикой проведения опросов и статистической теорией, которая сама была весьма новаторской в конце XIX века в Европе4.

Способ, рожденный требованиями управления

Как и в других европейских странах, выборочный опрос применялся в России из-за невозможности проводить сплошное исследование всякий раз, когда какому-либо управлению нужно было собрать на обширной территории сведения, необходимые для разработки экономических или социальных мероприятий. С середины 1870-х годов из-за недостатка средств местное отделение Центрального статистического комитета российского государства отказалось от проведения сплошного исследования касательно экономики и условий жизни в административном регионе проживания казаков на Тереке и решило провести обследование только некоторых частей этой территории5. Были выбраны поселения, обозначенные как «типичные», поскольку их характеристики рассматривались как «среднестатистические» по отношению ко всем рассматриваемым поселениям6.

«Типичным», в представлениях сторонников такого опроса, является селение, которое имеет больше всего характеристик, общих для наибольшего числа поселений определенного района. «Средним»7 считается поселение, имеющее основные характеристики, которые имеют поселения обследуемой территории. Это была первая попытка провести несплошные наблюдения, что было вызвано в большей мере материальными затруднениями, чем теоретическим выбором, и проводились они с 1876 по 1881 год8.

В дальнейшем по тем же самым принципам в России было проведено много опросов. Сталкиваясь с нарастающей потребностью в статистических данных, с одной стороны, а также со значительными бюджетными трудностями — с другой, земские статистические отделения проводили их все чаще и чаще со второй половины 1880-х годов. В частности, это происходило под воздействием статистического отделения Московского юридического общества9. Комиссия в составе его членов в 1887 году определила организационную процедуру проведения несплош-пых наблюдений в земствах, разграничивая их осуществление по отношению к проведению сплошной переписи населения.

Несплошное наблюдение рассматривалось как дополнение, но отнюдь не как заменитель сплошного исследования крестьянских хозяйств. Такой опрос по выборкам, отобранным по сознательному выбору единиц10 среди всего населения, которое уже участвовало в переписи, проведенной в ходе предшествующего сплошного исследования, должен был дать возможность

234

более тонко проанализировать социально-экономические характеристики определенной территории. Это чаще всего делалось в сравнительном плане, для изучения социально-экономических различий в деревнях. Тонкость операции состояла, таким образом, в установлении однородных районов и отборе «типичных селений», позволяющих выявить различия между районами. Критерии, используемые для выделения этих районов и определения условий перехода от частичных результатов к обобщению, давали основание для развертывания теоретических и методологических дискуссий в сообществе земских статистиков в ходе их конференций и съездов до 1914 года11.

На съезде русских статистиков 1887 года было уточнено понятие «типичности». Типичным было признано такое селение, которое соединяло в себе «наиболее значимые экономические черты и особенности каждого отдельного района». Вместе с тем идея о замене всей совокупности селений данного района только одним из них, которое могло бы представить их, не сопровождалась уточняющими указаниями применительно к процедуре определения типичности, или же применительно к определению количества единиц, выбранных для обследования. Как и в других европейских странах, спор по поводу определения репрезентативности и технологии отбора оказался несколько запоздалым. Он был характерен для периода 1895-1925 годов12.

Первые частичные опросы в земствах были монографиями «типичных поселений». А частичный опрос, несомненно, и есть такая монография. Выполненный применительно к совсем незначительному количеству, он, несмотря на это, в глазах статистиков конца XIX века претендовал на получение данных всеобщей значимости, так как в нем обследовался тип, который представлял характерные черты, среднестатистические для данного населения. Статистики оправдывали этот метод обследования, ссылаясь на его широкое применение в то время в естественных науках.

Механический отбор, первая форма случайного выбора

Первые выборки, наводящие на мысль о случайности, были придуманы А.А. Кауфманом13 в ходе исследований по сельскому хозяйству. Они были проведены им в Сибири с 1887 по 1890 год для министерства государственных имуществ14. По всей видимости, он был первым, кто использовал отбор единиц по жребию, вместе с тем не отказываясь от типичности при отборе селений. Но даже если в буквальном смысле слова он и не осуществлял случайный отбор (доля отобранных хозяйств варьировалась от одной четверти до одной шестой в зависимости от сельских районов), то все же делал выборку по методу, который он называл «механическим отбором». Речь шла о процедуре, которая опи

235

ралась на удачу, а потому фактически уже основывалась на случайности, даже если это слово пока еще и не употреблялось.

В то время механический отбор не выполнялся чисто наудачу в том смысле слова, как это понимается в настоящее время. И хотя выборка делалась из единиц, отобранных в порядке арифметической прогрессии (из пяти на пять или десяти на десять, например), то первый номер, напротив, не определялся чисто наудачу, поскольку чаще всего он соответствовал первому названию в списке, используемом как основа для отбора. Этот список составлялся заранее в определенном порядке — алфавитном или каком-нибудь еще.

До середины 1890-х годов выборка делалась на основе сочетаний между принципом механического отбора и методом выбора типичных селений. Первое выборочное исследование на основе случая, не в сочетании с выбором обследуемых типичных единиц, было проведено в 1896 году А.В. Пешехоновым в Козельском уезде Калужской губернии15. Статистику необходимо было провести для земства выборочное исследование, включая изучение бюджетов 8% хозяйств. Но из-за того что он не располагал данными предварительно проведенного сплошного опроса, чтобы иметь возможность выделить однородные районы и типичные деревни, он делал выборку по методу механического отбора одного хозяйства из десяти. Это было выполнено на основе извлечения порядковых номеров 1,11,21,31ит.д., следуя тому порядку наименований, которые были представлены в списке. В данном случае никакое использование отбора типичных выборок не имело места.

Использование этого метода выборки в гораздо большей степени было продиктовано необходимостью, чем предпочтением, и не было напрямую связано с действительным разрывом с методом выбора типичных единиц. Напротив, эта процедура была представлена статистиком как способная «дать гарантию типичности» отобранных хозяйств16. Это замечание очень хорошо иллюстрирует, насколько переход к случайному отбору в России был в то время результатом последовательных шагов, сделанных наугад, вкупе с экспериментами различного рода. Тем не менее, как только была задействована случайная выборка, она сразу же привела к разрыву связи, которая до тех пор неизменно соблюдалась, между опросами, нацеленными на «одну часть целого», и сплошной переписью.

Переход к понятию репрезентативности

Понятие о репрезентативности было выдвинуто на съезде статистиков Московского юридического общества. Одна из принятых резолюций уточняет условия, в которых выборочные опросы могут приниматься во внимание:

236

«7) При выборе селений для подробного описания должны быть выполнены два непременных условия:

а) чтобы типичность селения была основана на объективных признаках, определяемых по данным предыдущего сплошного исследования, и

б) чтобы число единиц каждого типа, предназначенных к подобному описанию, было пропорционально общему числу этих же единиц в данной местности»17.

Это новое предписание соблюдать пропорциональность при построении выборки из типичных селений по отношению ко всей совокупности деревень дает первичный набросок формулы о статистической репрезентативности. Умы статистиков были готовы принять механический отбор в качестве технологии составления выборок, дополняющей метод типичных выборок единиц. Статистики земств в дальнейшем испробовали экспериментальным образом различные формы комбинирования этих двух методов отбора единиц для исследования лиц, хозяйств, домашних хозяйств или деревень.

Исследование, проведенное в Вятской губернии в период между 1900 и 1902 годом, служит тому примером18. Статистики этого земства, вынужденные по финансовым причинам отказаться от идеи сплошной переписи, попытались составить выборку, которая, как им казалось, была способна дать верное представление обо всей целостности, посредством контроля а posteriori за соответствием структуры этой выборки структуре населения, выявленной в ходе сплошной переписи 1880 года. Нововведение оказалось существенным: на основе разделения всей территории губернии на однородные районы они распределили деревни по различным группам, выстроенным в соответствии с критерием средней величины сельских хозяйств предприятий, и отобрали одну пятую часть деревень в каждой из групп в соответствии с принципом типичных селений. И хотя выборка была составлена по методу выбора типичных единиц, статистики посчитали, что она содержит в себе достаточно большое число обследованных единиц, чтобы дать им возможность в конце работы составить «представление об изучаемой совокупности» (статистический термин «репрезентативность» пока еще не был использован). В действительности они стремились выдвинуть на первый план типичность деревень и хозяйств, включенных в выборку, так как, по их мнению, идея о способности выборки дать правильное представление обо всей данной совокупности оставалась тесно связанной с типичностью. Они делали это, сравнивая средние и относительные величины, полученные посредством выборочного исследования, с данными первой сплошной переписи 1880 года.

Способ, которым статистики из Вятки отбирали деревни, подлежащие обследованию, строго следя за их пропорцио

237

нальным распределением по всей территории губернии, напоминает способ, которым норвежский статистик Киэр в то же время19 определял репрезентативный опрос. Он определял его как «частичное исследование, при котором изучению подвергается большое число разрозненных населенных пунктов, разбросанных по всей территории таким образом, что вся совокупность обследуемых населенных пунктов образует в миниатюре всю территорию»20. Эти статистики посчитали, что контроль над закономерным распределением изучаемых деревень по всей территории, охватываемой опросом, и численность выборки позволяют им считать, что этот опрос может «представлять» всю целостность. Таким образом, в России был сделан решительный шаг к введению понятия репрезентативности, не повлекший, вместе с тем, за собой отказа от типичности.

После 1900 года различные попытки проведения выборочных исследований на различных уровнях совершенствовали технические приемы отбора выборок. Протокол опроса на пяти уровнях, с включением выборки на трех уровнях, проведенного В.Г. Громаном21 в пензенском земстве с 1911 по 1913 год, стал в этом отношении образцовым. Он сделал набросок основ метода, который использовался и в конце 1920-х годов, когда сознательный отбор единиц для выборочных исследований делался в сочетании со случайным отбором.

Для изучения преобразований, происходящих в сельских хозяйствах, и условий жизни в деревнях Громан уже в 1910 году предложил проект исследования на трех уровнях, где сочетались различные методы, использовавшиеся в то время в России22. Он обосновывал такой выбор необходимостью включить в анализ различные социальные явления со всеми их закономерностями и многообразием:

«Комбинирование же методов выборочного исследования, монографического описания и сплошного учета при условии точного разграничения круга явлений, подлежащих исследованию каждым из этих методов, дает полную возможность как уловить закономерности общественной жизни, так и учесть все явления, отличающиеся друг от друга интересующими исследователя признаками»23.

По мнению Громана, комплексность анализа социальных явлений оправдывала такую процедуру проведения исследования. Познание всей целостности оказывалось неотделимым от познания различий, которые разделяли ее, отношений взаимной зависимости между социально-экономическими явлениями и факторами, вызывающими вариантность последних. Выбор используемого метода должен был, таким образом, находиться в зависимости от типа рассмотренных факторов24.

238

Анализ «главных факторов», факторов первичного порядка должен был восходить к сплошным исследованиям. А анализ факторов вторичного порядка входил уже по преимуществу в специфику выборочных исследований. Наконец, изучение последствий принадлежало монографической области. Эти усилия по определению значимости применения различных методов сопровождались указаниями по пропорции отбора и технологии составления выборок для применения в выборочных исследованиях.

Теоретизация выморочности

На съездах статистиков, которые проходили после 1900 года, в ходе дискуссий о технологии определения выборок все больше выражалась озабоченность тем, как связать с практикой управленческой статистики самые последние достижения теоретической статистики. А.А. Чупров25 сыграл в этом деле главную роль. Он стал, в частности, одним из тех, кто вслед за В.И. Борт-кевичем занялся изучением вопроса о репрезентативности отобранных выборок. Участвуя в статистических подсекциях различных съездов естествоиспытателей и врачей, он обеспечил связь между университетской статистикой и управленческой статистикой земств. Два его ученика, С.С. Кон и Н.С. Четвериков26, внесли вклад в развитие исследований по теории вероятностей в 1910-х годах. Но тем человеком, который в первую очередь оказался на стыке административной статистики и статистики университетской, стал А.Г. Ковалевский. Он довел до конца теоретические поиски, предпринятые Чупровым и относящиеся к конструированию стратифицированных выборок, и сформулировал математическую трактовку оптимального размещения по стратам за десять лет то того, как в Соединенных Штатах это сделал Джерзи Нейман27. Книга Ковалевского по статистике «Основы теории выборочного метода»28, опубликованная в 1924 году, свидетельствует о высоком уровне, которого в России достигли теория и практика выборочных исследований в этот период. Она показывает также преемственность в развитии методологической и теоретической мысли в период между началом XX века и первым десятилетием после революции.

На вопросы, которые ставили репрезентативность изучаемой «части» и условия обобщения частичных результатов, уже были получены некоторые ответы на европейском уровне после сообщения, сделанного Киэром на съезде в Будапеште в 1901 году, в России — в результате введения расчета вероятностей в процедуру отбора выборок В.И. Борткевичем, еще до того, как он уехал работать в Берлинский университет в конце XIX века, и А.А. Чупровым. Борткевич предложил воспользоваться исчис

239

лением вероятностей, чтобы установить расхождения между структурой отобранной выборки и структурой генеральной совокупности и таким способом выявить уровень репрезентативности полученных результатов на основе рассмотренной выборки. Чупров, в свою очередь, в 1900 году на XI съезде естествоиспытателей и врачей выступил с сообщением о принципах случайной выборки. Через десять лет, в 1910 году, он выступил с более развернутым докладом о принципах случайной выборки и мерах уточнения итоговых суждений. По этому случаю он затронул теоретические вопросы, которые ставила конструкция стратифицированной выборки. Он подчеркнул, в частности, заинтересованность в том, чтобы «предварительно разбить изучаемую массу на более однородные части и лишь в пределах таких частей ставить исследование на почву выборочного метода»29. Вместе с тем он уточнил, что «этот вариант метода недостаточно еще разработан теоретически, и условия, при которых он представляется целесообразным, не вполне выяснены»30.

Обстановка статистического брожения, сложившаяся в начале 1920-х годов, обострила поисковую мысль в этом вопросе. Основной предмет споров между статистиками по поводу методов составления выборок остался идентичным предмету дискуссий конца XIX века: как изучать массовые явления с помощью частичных опросов, ничего не теряя при этом в целостном информационном характере переписи или сплошного исследования, которые при всей их теоретической привлекательности очень трудно организовать практически?

Новый вопрос, поставленный послереволюционной ситуацией, особенно волновал статистиков: из-за медлительности в использовании переписи первых лет советской статистики давали очень мало результатов, а следовательно, обладали слабой практической полезностью. В 1924 году не были завершены ни рассмотрение результатов сельскохозяйственной переписи 1916 и 1917 годов, ни рассмотрение демографических и сельскохозяйственных переписей 1920 года. Положение, о котором нередко сигнализировали статистики региональных бюро ЦСУ, связанное с повторами через короткие промежутки времени переписей всякого рода в первые годы существования советской государственной статистики, не только не позволяло полностью выявить их результаты, что само по себе понятно. Но даже когда такие результаты оказывались выделенными, они уже не давали верного фотографического отображения положения, существующего на момент их публикации31. В силу этого они не могли целиком сыграть роль информационных методов для разработки мероприятий социально-экономической политики государства.

Эта ситуация, а также рост числа текущих исследований, нехватка персонала в период гражданской войны и сокращение

240

штатов в конце 1921 года привели к тому, что стала быстро распространяться практика проведения выборочных исследований внутри самого ЦСУ. Вместе с тем оставалось еще необходимым уточнить методологию, подходящую для различных типов обследования. Эти вопросы стали предметом особо острого обсуждения в связи с сельскохозяйственной статистикой.

В 1923 году, перед выходом книги А.Г. Ковалевского32 случайная выборка вступала в противоречие с анализом социального многообразия. Как было возможно наиболее точно увязать метод случайного отбора единиц для исследования и необходимость работать при столь разнообразном населении и учитывать особенности подгрупп, составляющих его и имеющих уже известные характеристики? Этот вопрос был разрешен в 1924 году Ковалевским, который представил теоретическое обоснование оптимального размещения единиц по странам.

Его работа была новаторской благодаря предложенной им математической трактовке этой проблемы. Оригинальным был прежде всего метод построения референтных выборок населения. Для изучения населения, характеризующегося своим разнообразием, он предложил установить относительно однородные районы так, чтобы внести большую точность в оценку признаков генеральной совокупности населения, исходя из оценки результатов обследования, которое проводилось в первое время отдельно по различным слоям. В данном случае вклад Ковалевского состоял в том, что он предложил математическую трактовку идеи, сформулированной Чупровым в 1910 году.

В частности, он использовал дисперсию или среднее квадра-тическое отклонение какой-то характеристики от ее средней величины. Чем меньше дисперсия, тем более точной оказывается числовая оценка переменной. Как необходимо действовать, чтобы предельно уменьшить дисперсию внутри разнородного населения? Районирование выборки позволяет сделать это при условии, что слои будут сами оставаться как можно более однородными. Но как в таком случае будет влиять величина выборки? В контексте нерайонированной выборки ее величина должна быть тем большей, чем более высокой является распыленность изучаемого признака в генеральной совокупности. Если же дисперсия района остается слабой, то дело будет обстоять так же и для его выборки. Поэтому нет никакой необходимости в том, чтобы такой малодисперсный район был представлен выборкой с высокой численностью. Главное здесь состоит в выборе однородных районов. С этой целью статистики должны, следовательно, строго следить за тем, чтобы устанавливать районы, в которых дисперсия рассматриваемого признака является слабой. Значение переменной будет тем более точным, чем по возможности наиболее слабой окажется дисперсия в каждом районе, а следовательно, цель состоит в том, чтобы добиться

241

снижения дисперсии всей совокупности выборки. Пропорция отбора каждого района рассчитывается исходя из учета среднего квадратического отклонения каждого района. Она оказывается тем меньшей, чем слабее колебания рассматриваемого критерия, и тем большей, чем более сильными оказываются колебания.

Другая особенность выступления Ковалевского состояла в том, что он связал бесповторный механический отбор с районированной выборкой, построенной посредством разделения разнородной генеральной совокупности на некоторое число более однородных и более мелких совокупностей, называемых районами. По мнению этого статистика, в случае проведения социального опроса «наиболее точные результаты будут получены именно посредством механического отбора, а не посредством случайной выборки»33, а формулы оценки ошибок, используемые в случае случайной выборки, могут быть применены к механическому отбору. Ковалевский, следовательно, считает, что бесповторный механический отбор гарантирует более точную величину оценочных суждений, поскольку степень точности, достигнутой таким путем, усиливается построением районированной выборки34.

Он полагает, что таким образом восстанавливает внутри районов условия, которые позволяют оперировать посредством механического отбора в условиях репрезентативности, сравнимых с условиями, гарантируемыми случайной выборкой. Осуществляя это действие в процессе составления выборок, он комбинирует механический отбор, который принадлежит к области случайной выборки, и сознательный выбор, который обычно ассоциируется с селекцией типичных единиц и монографией. Оперируя таким методологическим выбором, он сохраняет связь, которая представляется характерной для русской статистики того времени, между идеей репрезентативности и понятием типа. Таким способом он вновь включает практику в математическую формализацию.

С этой точки зрения работа Ковалевского предстает как синтез исчисления вероятностей в статистической теории и вклада по практическому опыту земских статистиков в построение выборок. Ковалевский входит в число тех людей, которые сделали возможным в России переход от статистики, сильнейшим образом привязанной к практике на местах, к статистике, подверженной математизации, что обеспечило переход между двумя различными институциональными формами производства статистических данных.

Вместе с тем, подобно тому как область, открытая А.А. Чупровым в 1910 году, осталась неразработанной вплоть до появления этого труда, он не находил применения в управленческой статистике советского государства. И все это несмотря на очень широкое распространение практики проведения выбороч

242

ных исследований в различных отделах ЦСУ на протяжении всех 1920-х годов. В конце этого десятилетия, не упоминая о результатах, установленных Ковалевским, статистики этого управления все еще вели спор о необходимости выбора между составлением выборок по механическому отбору и выбором районов и типичных единиц, в частности в области сельскохозяйственной статистики36.

Разнообразные формы выборочных исследований в двадцатые годы

На фоне бурного сбора статистических данных 1920-е годы характеризуются проведением многочисленных выборочных исследований и их разнообразным использованием. Такое положение объясняется также «статистическим энтузиазмом», который вызвал мобилизацию целого корпуса профессионалов для службы в статистической администрации советского государства. С 1920 года выборочное исследование становится приоритетным направлением в период между двумя переписями, методом базового анкетирования, применяемого в текущей статистике. Применяемый в самых разнообразных областях, от сельскохозяйственной статистики до статистики транспортных перевозок и демографической статистики, он сначала использовался главным образом как добавление к переписи.

И хотя всеобщая перепись, при всей ее символической значимости, оставалась грандиозной общенациональной операцией по подсчетам народонаселения, она, вместе с тем, регулярно сопровождалась выборочными исследованиями специфических объектов, в частности выявлением изменений в структурах и характере деятельности сельскохозяйственных предприятий. Уже в 1916 году организация первой всероссийской сельскохозяйственной переписи сочетала как саму перепись, так и выборочное исследование. Ее результаты были получены на основе выборки переписных карточек, составленной посредством механического отбора, что делалось с целью сократить сроки публикации ее результатов36. Тот же принцип был использован для разработки данных сельскохозяйственной переписи 1917 года.

Из-за гражданской войны перепись 1919 года в действительности была проведена в форме выборочного исследования 10% сельских хозяйств, расположенных в типичных районах. Несмотря на нередко встречающуюся путаницу в названиях выборочного исследования и переписи, практика проведения выборочных исследований становится все более самостоятельной по отношению к переписи, и их результаты в 1920-х годах находят все большее применение.

С 1919 года выборочные исследования становятся приоритетным направлением в текущей сельскохозяйственной стати

243

стике. Первые из них касались оценок величины урожаев, которые делались два раза в год, весной и осенью. Вместе с широким применением текущих статистических опросов в других областях они быстро стали частью повседневной работы как Центрального статистического управления, так и местных отделений. Предназначенные для наблюдения за изменениями в деревнях, динамические обследования, проводившиеся в конце XIX века с составлением выборок хозяйств, отбираемых в типичных районах, продолжались до конца 1920-х годов. Их принцип был даже распространен на другие области, например, на подсчеты естественного движения населения и образование. Наконец, продолжалось и разнообразилось изучение бюджета домашних хозяйств применительно к различным категориям населения. И хотя обязательность репрезентативности оставалась для всех статистиков центральной проблемой забот при выборе технологий составления выборок, споры о соответствующих преимуществах сознательного выбора и случайного отбора не переставали быть оживленными.

Годовые исследования урожайности в рамках текущей статистики проводились тем подразделением статистического управления, которое было ближе всего к населению, подвергавшемуся исследованию, то есть уездными отделениями. Выборки строились на основе случайного отбора, как это и мыслилось в то время в соответствии с технологией механического отбора, выполняемого исходя из списка домашних хозяйств какого-нибудь населенного пункта. Масштабы выборочного исследования по отношению к численности сельскохозяйственного населения постоянно росли с 1920 по 1926 год. В1921 году ими были охвачены 2% населения, в 1922 году — 3%, с 1923 по 1925 год — 5%, а с 1926 года этот показатель достигает 10%37. По причине их политической значимости эти исследования становились предметом оживленных обсуждений между статистиками, а также в рамках ЦСУ и других управлений, в особенности в плановом управлении и в Комиссариате земледелия. Они и в самом деле служили основанием для оценок объема урожая, а следовательно, в последующем служили и для установления пропорций в распределении реквизиций.

Исследования по питанию занимали особое место в текущей статистике ЦСУ. Появившиеся в 1880-х годах, они получили развитие во время Первой мировой войны с целью изучения изменений в продовольственном обеспечении и выработки мер по обеспечению продовольствием населения38. Практикуемые в широком масштабе и систематическим образом, эти исследования все более отдалялись от форм изучения бюджета, из которых когда-то вышли, и становились источником текущей статистики. Статистическое управление проводило такие исследования с февраля 1919 года дважды в год. Вскоре они стали

244

предназначаться главным образом для оценки уровня и состава пищевого потребления в домашних хозяйствах, а также для разработки производственного и потребительского баланса сельскохозяйственных продуктов, в особенности зерновых39. Когда их проведение прекратилось в 1928 году, эти опросы направлялись на выяснение положения более чем в 10 ООО городских семей и 25 ООО сельских40.

Наблюдение за структурами и изменениями, область типичных единиц

Другие способы обследования, такие, как динамические исследования и изучение бюджетов, часто применялись в дополнительном порядке в 1920-х годах. Они имели то общее, что основывались на выборке, отобранной в ряду типичных районов, выделенных внутри какого-нибудь округа, где проводился опрос в соответствии со специфическими критериями.

В 1919 году сельскохозяйственные динамические обследования практиковались в России уже в течение двух десятков лет. Они имели целью прослеживание изменений и дифференциации условий жизни и производства в крестьянских хозяйствах. Их проведение продолжалось и в первые годы большевистской власти41. Цель этих опросов, предназначенных первоначально для «выявления характера и тенденций развития сельского хозяйства на основе ведения постоянного статистического наблюдения на определенной территории небольшой площади в каждой области Советской Республики»42, состояла в «изучении динамики типов хозяйствования», то есть «динамики классов в сельском хозяйстве»43. А.И. Хрящева, которая была руководителем отдела обследований по динамике сельского хозяйства ЦСУ, считая, что составление случайных выборок самостоятельно не может быть пригодным для такого применения, полагала, что необходимо в предварительном порядке прибегать также к построению типичных районов, чтобы «с достаточной точностью определить те совокупности и единицы, которые подлежат обследованию»44. В этой области законы случая не могут полностью заменить человека.

Выборки сельскохозяйственных динамических исследований строились в таком случае в два этапа: посредством сочетания метода сознательного выбора с целью определения типичных районов и механического отбора с целью выбрать хозяйства для исследования. Какая-либо область сначала подразделялась на округа, становящиеся местом проведения исследования, настолько однородные, насколько это возможно было сделать с точки зрения «экономических, естественных и исторических показателей», взятых как критерии их дифференциации. В каждом из них выделяются затем районы, состоящие из нескольких селе

245

ний, характеристики которых оказываются наиболее близкими к средним характеристикам округа. Затем проводится сплошное исследование, нацеленное на обследование всех хозяйств одного и того же отобранного района. Общая численность рассмотренных хозяйств должна соответствовать пропорции отбора, зафиксированной на общенациональном уровне со стороны ЦСУ, которая обычно составляла 10%. В Саратовской области, например, ежегодно с 1924 года отслеживались 32 ООО хозяйств, составляющих как бы обсерваторию для наблюдения за сельскохозяйственной деятельностью и за местными крестьянскими хозяйствами45.

С методологической точки зрения динамические исследования представляли собой компромисс не только между выборочным и сплошным исследованием, но и между сознательным и случайным выбором. Они позволяли не допускать полного разрыва со всей целостностью и идеей основательности, которую эта целостность обеспечивала получаемой информацией, той основательности, которую, казалось бы, было способно обеспечить только сознательное разделение совокупности.

А вот первые исследования бюджетов семейных хозяйств, проведенные ЦСУ, использовали монографию. Этот метод, хотя он и оставался предметом споров по поводу его научной пригодности, все еще пользовался в то время преимуществами, идущими от сомнения, и практиковался в целом ряде опросов, осуществленных в 1920-х годах. Изучение бюджетов семейных крестьянских хозяйств оставалось предметом научного обследования. Это изучение, нацеленное в первую очередь на оценку продукции сельских семейных хозяйств, составляло источник информации о социально-экономическом положении в деревне и в этом качестве регулярно включалось в сельскохозяйственные динамические исследования. Первые обследования крестьянских бюджетов, выполненные ЦСУ с 1919 года, не нацеливались на большую выборку, в частности из-за трудностей с проведением исследований в деревне во время гражданской войны. По периоду 1918-1919 годов были опубликованы результаты, относящиеся только к 257 хозяйствам, распределенным по пяти областям, а в 1920-1921 годах только те результаты, которые относились к 379 хозяйствам в четырнадцати областях46. После окончания гражданской войны выборка обследуемых хозяйств была значительно расширена, хотя все еще и составляла совсем небольшую величину внутри каждой области. В1922-1923 годах она включала в себя 2 134 хозяйства, в 1923 — 1924 годах — 3 660 и в 1924 — 1925 годах — более 9 ООО47.

Главная цель состояла в том, чтобы осуществить тщательное изучение источников доходов и их использования для хозяйствования и личного потребления. Даже процедура обследования объясняет такой выбор: эти опросы каждый год осу

246

ществлялись статистиками областного отделения во время поездок в деревни, обычно совершаемых в июне—июле. Выборка основывалась, как и в прошлом, на сознательном выборе хозяйств, расположенных в подвергаемых исследованию округах, однородных с точки зрения сельскохозяйственной практики. Критерии, используемые для определения их типичности, напоминали критерии, которые использовали земские статистические отделения и которые требовали принимать во внимание главные «экономические, естественные и исторические характеристики» каждого округа. Как и в прошлом, количество задаваемых вопросов оставалось значительным. Оно могло превышать тысячу, что, конечно же, делало проведение исследования затруднительным и надоедливым! В период между 1919 и 1921 годами такая тяжеловесность процедуры обследования и трудности гражданской войны сильно замедляли обработку получаемых данных. Так, результаты 257 изучений бюджетов с1918по1919 год были опубликованы ЦСУ только в 1921 году. До 1928 года использовались лишь частичные результаты каждого из проведенных опросов, да и то каждый раз с опозданием48.

Какие методы исследования приемлемы для социалистической статистики?

Расширение сферы применения выборочных исследований в 1920-х годах послужило поводом для большого числа дискуссий касательно технологий составления выборок, а также и по вопросам сравнительной выгодности выборочного исследования и сплошной переписи. Как вообще можно провести границу между этими двумя формами исследования социально-экономических явлений? В этих дискуссиях настойчиво упоминались два обязательных требования. Требование репрезентативности составленной выборки стало центральным пунктом для всех статистиков, в особенности для работников, ответственных за проведение исследований в статистическом управлении. В свою очередь, требование обязательной применимости на местах подстегнуло в гораздо большей степени их коллег из региональных отделений. Вместе с тем один факт остался безусловным: в конце 1920-х годов выборочное исследование заменило собой перепись в области текущих исследований социально-экономических явлений и их развития.

И действительно, сплошной учет не подходит для наблюдения за экономической конъюнктурой. Переход с середины 1920-х годов от статистической продукции, широко принимающей в расчет социальное исследование, к статистике, все более сосредоточенной на экономическом анализе, сопровождается изменениями в использовании методов исследования. Тяжел овес

247

ность обработки сплошных исследований и запоздание с публикацией полученных данных все время дают пищу для новых и новых критических выступлений. Кроме того, выборочное исследование предстает как тем более приоритетный инструментарий текущей статистики, по мере того как начинается размышление в категориях показателей экономической жизни и с ежегодным прослеживанием их изменений.

И если в конце 1920-х годов перепись все еще остается базовой операцией по проведению подсчета, то уже одно только распространение выборочных исследований влечет за собой необходимость сделать переоценку ее применения. Необходимость подводить сплошные балансы в различные моменты времени для того, чтобы располагать полновесной фотографией населения или экономического сектора, разумеется, не ставится под вопрос. А вот вопрос о частоте проведения переписей ставится, с одной стороны, по причине их большой стоимости, а с другой — из-за стремления располагать орудиями ежегодного исследования, приспособленными к требованиям планирования и управленческой бухгалтерии.

Выборочное исследование применяется, таким образом, как орудие наблюдения за социально-экономическими показателями и их изменением в период между двумя переписями. В это время, когда преобладало политическое стремление к изменению экономической системы, выбор наиболее подходящего орудия для наблюдения за преобразованиями в структурах сельскохозяйственного, ремесленнического и промышленного производства вызвал многочисленные методологические споры среди статистиков, в особенности тех из них, которые изучали изменения в сельском хозяйстве и в рядах крестьянства. Политическая значимость исследований по сельскому хозяйству объясняет живость методологических споров в этой области. Вопрос о репрезентативности выборочных исследований стоял в центре этих споров. Сомнения, которые выражали сами статистики, давали повод для формулирования обвинений политического характера.

Репрезентативность в сопоставлении с практикой

Трудности, возникшие при прослеживании изменений в сельском хозяйстве после 1917 года, оказались тем более существенными из-за того, что в первой половине 1920-х годов на первом месте стояли проблемы продовольственного обеспечения населения, вызванные сначала гражданской войной, а затем голодом в 1921-1922 годах. Эта ситуация тяжким бременем давила на все дискуссии в ходе всероссийского съезда русских статистиков в январе 1923 года. Главным вопросом на нем был вопрос о технологиях отбора данных в текущей сельскохозяй

248

ственной статистике49. Уже в ходе съезда статистиков Г922 года Н.И. Дубенецкий призвал к осторожности в применении выборочных исследований и выразил некоторые сомнения в правомерности их систематического применения без учета особенностей обстановки:

«Тридцатидворное обследование как метод исчисления абсолютных размеров посевной площади, количества скота и т.д. по коэффициентам годовых изменений более или менее прочным основанием может быть лишь для одного-двух лет, непосредственно следующих за сплошной переписью, и только для районов, не затронутых каким-либо катастрофическим или панически действующим на население явлением. В результате более продолжительного применения его нагромождение годичных ошибок может сильно исказить действительность»50.

В период, когда наблюдается большая подвижность населения и происходят значительные колебания в сельскохозяйственном производстве, как можно вообще применять выборочное обследование, в особенности с целью проследить основные изменения, если при этом мы не располагаем прочной основой выборочного обследования на весь данный период? В таком случае сугубая осторожность по отношению к выборочным исследованиям, как объяснил тогда же Н.Я. Воробьев, совсем не означает отказа от этого метода. Она свидетельствует, напротив, о стремлении к его применению, но при соблюдении условий, обеспечивающих его правомерную пригодность:

«Где же лежит причина этого отрицательного результата: в самом выборочном методе, в способах его применения, в агентах-регистраторах? Разумеется, не в самом методе, который теоретически строго обоснован, а в его применении. Требуется разрешить вопрос: возможно ли применение выборочного метода в текущей сельскохозяйственной статистике в условиях настоящего времени?»51

В действительности за этим вопросом скрывался другой вопрос, который систематически ставился в 1920-х годах: кто является самым надежным, самым достойным доверия агентом для сбора информации о посевных площадях, урожаях и поголовье скота? От ответа на этот вопрос зависел выбор метода исследования. Подразумевались два вопроса. С одной стороны, можно ли доверять спискам домохозяев, составленным в управленческих целях сельскими советами для проведения отбора репрезентативной выборки? С другой стороны, после того как такой список будет установлен, кто мог бы снабжать регулярным образом статистические отделения пригодной для использования информацией? Этот вопрос тянул за собой другой вопрос, который вновь и вновь поднимался с конца XIX века: о том,

249

кем являются сельскохозяйственные корреспонденты. В январе 1928 года качество их работы и уровень квалификации персонала, ответственного за организацию и контролирование сбора сельскохозяйственных данных в деревнях, все еще оставался в центре дискуссий на совещании по проблемам сельскохозяйственной статистики, участниками которого были представители местных отделений ЦСУ. Это было представлено как второй источник ошибок в проведении обследований, существующий уже на уровне сбора самой информации62. Сугубо политическая природа этого вопроса становится понятной в контексте того, что определение урожайности было главным не только с практической стороны, но и в происходивших тогда политических конфликтах.

В наиболее общем плане в ходе совещания статистиков споры по поводу репрезентативности выборок рождались уже из замечаний, которые делались представителями местных подразделений ЦСУ о практических трудностях при соблюдении этого требования на местах. Эти вопросы находили дополнительный отзвук с 1927 года в преддверии первого пятилетнего плана и коллективизации в деревне. Статистическая отчетность ЦСУ оказалась подчиненной двойной логике планирования и коллективизации, а цели обследований по динамике и изучению бюджетов в этом контексте подверглись повторному обсуждению. Их обследовательская цель была заново определена в соответствии с новыми директивами по работе, навязанными статистической службе. Отныне главной целью было построение показателей плана и выявление классовой структуры в деревне.

Споры между статистиками на совещании 1928 года свидетельствовали о непреодолимой трудности, которую испытывали некоторые из них в том, чтобы найти способы практического применения понятия репрезентативности какой-то выборки. Вопросы, поставленные о динамических обследованиях, служили для этого хорошей иллюстрацией. В 1927 году в ходе первой реорганизации ЦСУ цели сельскохозяйственных динамических обследований были заново определены. Отныне требовалось, чтобы статистики изучали в приоритетном порядке классовые отношения в деревне, во всяком случае в большей мере, чем процессы преобразований в хозяйствах и в сельскохозяйственной экономике в целом. Их работы должны были обеспечить детальное изучение социально-классовых различий на селе, продолжая при этом давать достаточную информацию об условиях производства и потребления в сельских хозяйствах.

Споры на совещании 1928 года сосредоточились на двух взаимосвязанных пунктах: цели динамических исследований и пригодность метода типичных районов. Большинство присутствующих статистиков соглашались с тем, что выборки типич

250

ных районов не являются репрезентативными в математическом смысле слова и что увеличение числа обследуемых хозяйств ничего в этом плане не меняет53. A.M. Брянский, со своей стороны, настаивал на том, что уже само распространение результатов этих исследований является сложным делом, так как при этом надо будет учесть не только вес гнезд, но и различный вес разных социальных признаков. Отвечая на эти критические замечания, другие статистики, остававшиеся приверженцами использования этого метода обследования с целью изучения процессов преобразований в деревне, подчеркивали, вслед за А.И. Хрящевой, что вопрос о репрезентативности по-разному стоит в этих конкретных случаях. Действительно, говорили они, эти исследования не являются репрезентативными для изучения классовой структуры в какой-то отдельно взятый момент в статическом количественном плане, но и цель их иная. Зато, подчеркивали они, эти опросы остаются пригодными для выражения того, что Хрящева называла «репрезентативностью процессов», наблюдаемых на последовательной основе в течение нескольких лет применительно к одним и тем же хозяйствам, находящимся в установленных для этой цели районах54. А некоторые из них утверждали, что значимость результатов динамических исследований в некоторых случаях оказывается даже более высокой, чем значимость обследований по выборкам, отобранным механической выборкой.

Представители областных отделений ЦСУ, со своей стороны, поставили вопрос о репрезентативности динамических исследований с точки зрения в гораздо большей степени прагматической, чем теоретической, а именно — с точки зрения их местного использования. Их непосредственно заботила необходимость иметь возможность дать ответы, удовлетворяющие все более настойчивую потребность в цифрах, которую выражали руководящие партийные или административные работники на местах. Представители местных статистических органов говорили, что из-за «нерепрезентативности данных динамических переписей для мелких территорий невозможно было распространять эти данные на все крестьянские хозяйства района66 и, таким образом, они были не в состоянии удовлетворить вышеуказанный спрос»56. И в самом деле, новое территориально-административное деление, которое должно было служить рамками для разработки и осуществления целей планирования в регионах и для оценки результатов, осложняло использование данных, которые были получены исходя из типичных районов. Последние с 1919 года определялись на основе прежнего деления на бывшие административные губернии царского государства. Положение оказывалось тем более сложным в тех губерниях, в которых новое административное деление на районы уже было введено. Действительно, хотя это административное

251

подразделение должно было заменить старые деления, то есть волости, территория района не была точно такой же, так как его площадь была большей. Это изменение в масштабах повлекло за собой необходимость заново определить типичные районы, подвергаемые обследованию на основе динамических переписей, а это со всей очевидностью ставило проблему сохранения преемственности данных, используемых для изучения преобразований в деревне такими переписями.

Наконец участвовавшие в совещании статистики, бывшие выходцами из прежних земских отделений, выразили сомнения по поводу использования случайных выборок для изучения социальных явлений. Прослеживание эволюции в социальных группах в деревне казалось им несовместимым с такой технологией. Человеческая рука все еще представлялась им более предпочтительной по сравнению с законами случая. Итоговая резолюция конференции по этому вопросу несет на себе отпечаток их колебаний. Было решено установить несколько групп стабильных хозяйств в ограниченном числе районов с целью наблюдения за тем, что получило название «социально-органических изменений»57.

Новые способы использования цифр и методологические компромиссы

Протокольная запись обследования по трем уровням, предложенного B.C. Немчиновым, специалистом по сельскохозяйственной статистике и членом коллегии ЦСУ и Госплана, несет на себе отпечаток этих обсуждений. Стремясь выразить сложность изучаемых явлений и ответить на требования всех уровней запрошенной информации, статистик сочетает различные методы, которыми в то время пользовались в ЦСУ. Сначала должна проводиться сплошная перепись по всем хозяйствам типичных районов, отобранных по методу сознательного выбора с целью собрать данные о средствах производства и социально-экономических признаках хозяйств. На втором этапе выборка, составляющая одну шестую хозяйств, должна быть построена посредством механического отбора внутри всех хозяйств, отобранных для первого этапа проведения опроса. Эта вторая фаза работы имеет целью собрать сведения о сельскохозяйственных продуктах, предназначенных для рынка, а также о производственных издержках. Наконец, монографические обследования бюджета, осуществленные по типичным хозяйствам, рассматриваются как дополняющие проведенный опрос с целью, которая всегда ставилась перед этими обследованиями с конца XIX века, — углубить изучение всех сторон сельскохозяйственной экономики.

Как и система опросов в несколько этапов, предложенная Громаном в 1910 году и построенная в соответствии с типом све

252

дений, подлежащих сбору, такая схема, казалось бы, отвечала стремлению старых земских статистиков продолжать построение типичных районов для того, чтобы создать базу обследований для динамических исследований, добывая данные, необходимые в рамках нового разделения статистического труда, которое диктовало новое политическое использование цифр.

Немчинов предложил также форму методологического компромисса между сплошной переписью и выборочным исследованием с целью принять во внимание те трудности, о которых неоднократно сигнализировали различные региональные подразделения ЦСУ, считавшие, что выборочные исследования не позволяют им «вычислять точно коэффициенты ежегодных изменений, особенно в соотношении динамики спецкультур и т.д.»58 Под видом идеи об «уплотненной статистике» он представил построенный по иерархической схеме механизм применения сплошного и выборочного обследования в отношении одной и той же территории, характеризующейся как типичный район, и одного и того же объекта изучения, в зависимости от вопросов, подлежащих изучению:

« Это — идея уплотненной статистики как в отношении территории, так и объектов исследования. Примером уплотненной статистики является сочетание в одних и тех же гнездах, в одном и том же году динамической переписи и полного бюджетного обследования крестьянских хозяйств. В соответствии с этим изучение обобществленного сектора сельского хозяйства сочетается с изучением классового расслоения в гнездовых переписях»59.

Методологический компромисс, заложенный в этом представлении, проявился в словесных выражениях, используемых для объяснения метода, которому необходимо следовать. Например, выборочные исследования в типичных районах обозначались посредством выражения «переписи по районам» (гнездовые переписи). Это, по всей видимости, значило, что в таком представлении конструкции статистического знания интерес в изучении, нацеленном на целое исходя из части, превалировал над представлением об изучении части этого целого. Такая форма компромисса между искомым идеалом сплошного характера переписи и практикой проведения опросов только по отдельным частям целого, из-за невозможности провести опрос всех без исключения лиц, отвечала стремлению не отказываться от анализа происходящих процессов. Такой анализ должен был проводиться средствами динамических исследований. Таким образом, этот способ обследования предлагался в качестве дополнения к формам изучения бюджета, использование которых все более и более склонялось в сторону анализа «классовой структуры» и расчетов экономических показателей

253

планирования. На совещании в январе 1928 года статистики единодушно посчитали, что взаимодополняемость этих двух типов обследования оправдывает их применение на одних и тех же территориях, подвергающихся обследованию60.

Эти различные методологические рассуждения свидетельствуют о стремлении статистиков приспособить их орудия производства к новому политическому применению статистики, все больше служащей разработке планов и контролю над их результатами как в области сельскохозяйственного производства, так и в области производства промышленного. Этот новый контекст административного заказа повлек за собою новое приспособление процедур проведения опросов, которые практиковались до того времени, к новой логике использования данных.

Механизм обследования, утвержденный на совещании в результате обсуждений, был очень сложным. Сначала было принято решение о принятии принципа проведения сплошной сельскохозяйственной переписи каждые десять лет. В промежуточный период наблюдение за ситуацией и развитием сельскохозяйственного производства и населения, занятого в сельском хозяйстве, должно было осуществляться при помощи выборочных исследований, каждая форма которых должна была соответствовать различным способам применения получаемых данных. Так, например, годовой расчет элементов сельскохозяйственного производства, необходимых для разработки плана, должен был стать областью применения двух выборочных исследований, из которых одна должна была проводиться весной, а вторая осенью, на основе выборки, устанавливаемой посредством механического отбора. Установление сельскохозяйственных счетных балансов должно было основываться на регулярных бюджетных записях, то есть письменно выраженных показателях доходов и расходов семейных крестьянских хозяйств. Опросные листы, явно более краткие по сравнению с опросными листами традиционных форм изучения бюджета, гораздо легче укладываются в регулярно проводимые опросы. На основании этого факта они входят в область текущей статистики.

Сама концепция форм изучения бюджетов, заново определяемая прежде всего в соответствии с потребностями планирования и политики коллективизации, претерпевает глубокие изменения. Но изменение формы этих опросов приводит и к изменениям в их сущности. Простая регистрация доходов и расходов в учетных целях одерживает верх над монографиями. Они не отбрасываются, но их производство оказывается ограниченным и сводится к двум в год. Сама процедура проведения опроса оказалась, разумеется, затронутой таким преобладанием учетной формы в бюджетных исследованиях и была заново определена в количественном отношении. С одной стороны, командировки все больше и больше уступали место заполнению анкет самими

254

крестьянами, и эти анкеты регулярно собирали добровольные корреспонденты. С другой стороны, одна и та же анкета предназначалась и для построения сельскохозяйственного баланса, и для изучения сельскохозяйственного производства. Поэтому в 1928 году количество этих счетных балансов крестьянских семейных хозяйств можно было считать в целом доведенным до уровня в 15 000-20 ООО на временном промежутке в пять лет. В 1928-1929 годах от крестьян потребовали заполнить три различных документа — кассовую тетрадь, амбарную книгу и рабочий дневник. Способы подсчетов продукции и работы в этих различных документах были установлены в соответствии с такими же принципами подсчетов, как и те, что ложились в основу составления плана. По этой причине не должны были больше проводиться опросы по питанию.

Это обеднение обследования социальных явлений в интересах повышения роли учетных расчетов, необходимых для плана, вызвало несколько возражений со стороны статистиков, участвовавших в январском совещании 1928 года. Н.Я. Воробьев, бывший руководитель статистического отделения земства Костромы, заявил с сожалением: «Чем больше развиваются элементы плановости, тем больше сужается круг работы статистики; работа статистики все больше будет сливаться с оперативно-учетной деятельностью, охватывающей все стороны жизни»61. С 1928 года экономические расчеты, связанные с планом и проведением коллективизации, решающим образом изменили методы и технологию государственной статистики. «Великий перелом» в статистике произошел также в сфере применяемых средств.

Смещение центров тяжести в 1930-е годы

В начале 1930-х годов применение несплошного наблюдения было совершенно четко заново определено в рамках «практики учетно-статистической работы»62. Это выражение показывает, что сфера приложения учета расширилась, а вот некоторые элементы статистического знания сузились. Несплошное наблюдение, о котором сообщается в учебнике по статистике, подготовленном под руководством Ястремского и Хотимского63 и изданном в 1936 году, охватывало:

. «Обследование качества продукции: когда по нескольким на выборку взятым пробным экземплярам получают представление о качестве всей продукции данного предприятия;

. предварительное определение урожая, когда на основе нескольких пробных обмолотов вычисляют сбор с 1 га во всем совхозе или колхозе;

• обследование рабочих бюджетов, когда обследуется по всему Союзу небольшое число рабочих семей и по данным этого об

255

следования рассчитывают рабочее потребление, структуру бюджета и т.д. для всего рабочего класса СССР»64.

Как и в 1920-х годах, быстрота осуществления и наименьшие затраты при проведении выборочных исследований выдвигались как аргументы в пользу оправдания их широкого применения. Вместе с тем появился новый аргумент. Он состоял в том, что такие исследования позволяли осуществлять наилучший контроль над регистрацией данных. Они служили также для оценки результатов выполнения планов в самых различных областях, например, таких, как обеспечение жильем или сельское хозяйство. Например, одно выборочное исследование было проведено в 1935 году. Его цель состояла в том, чтобы оценить положение в строительстве жилья и потребности населения в нем65. Если точнее, речь шла о подведении итогов по количеству построенных квартир в 1932-1934 годах и об оценке жилищных условий рабочих и служащих, проживающих в одиночку или семьями в этих квартирах.

Формы выборочных исследований в сельском хозяйстве в силу необходимости сместились в сторону более глобального использования сельскохозяйственных опросов, практикуемых статистической службой в связи с коллективизацией и строительством новых структур сельскохозяйственных предприятий, то есть колхозов, совхозов и машинно-тракторных станций (МТС). Вместо опросов посредством вопросников и командировок на места стала применяться технология сбора данных, близкая к учетной логике. Сведения получались, как и в промышленности, на основе данных, сообщаемых в бухгалтерских документах совхозов, МТС и колхозов66. Базовые цифровые данные, касающиеся хозяйств колхозников, рабочих и служащих, а также индивидуальных хозяйств, черпались из отчетности сельских советов в каждом конкретном случае. Кроме того, каждый год публиковались цифровые отчеты по результатам выполнения плана в сельском хозяйстве. Таким образом, производство статистических данных приняло форму текущего учета, которая решительно отдалялась от углубленного обследования социально-экономических явлений. Административный источник данных занял главное место в сборе данных, осуществляемом статистиками или агентами, поставленными под их контроль.

В таком контексте применение выборочных исследований подверглось адаптации, и их метод претерпел изменения. Выборочные исследования, проведенные в 1920-х годах с целью определить ошибки в опросах о посевных площадях, были прекращены67. Предпочтение перед ними было отдано исчерпывающим сведениям, предоставляемым руководителями совхозов, колхозов и сельских советов. Методы статистики сельскохозяйственной рентабельности также претерпели изменения. Сельскохозяйственный корреспондент, базовый агент по сбору све

256

дений, из-за подозрений в том, что он занижает полученные данные, в 1930 году был заменен «полномочным статистическим агентом»68.

С 1933 года метод оценки сельскохозяйственной продуктивности на основе выборочных исследований был изменен. Выбор гнезд посредством механического отбора сохранился, но применялся иначе. В некоторых случаях поля под зерновыми культурами разделялись на полосы, отграниченные в соответствии с определенными площадями, рассчитанными в квадратных метрах. Количество зерен, полученных из срезанных и собранных во время урожая колосьев, в расчете на одно гнездо из отобранных полос, служило для расчета средней урожайности на квадратный метр, а позже — на гектар. В иных случаях для того, чтобы оценить состояние зерновых на корню посредством механического отбора по списку колхозов, расположенных в порядке возрастания урожайности, составлялась колхозная выборка69. С 1935 года выбороч-ность применялась в дополнение к сплошному учету с целью контроля над численностью и составом поголовья скота в колхозах и совхозах. Годовой подсчет поголовья скота в этих коллективных структурах осуществлялся административным способом на основе предоставления ими инвентаризационных документов. Зато численность поголовья скота, находящегося в личном владении, по крестьянским семьям оценивалась посредством выборочных опросов на основе контрольных посещений, осуществляемых агентами, проводящими перепись в хозяйствах отобранной выборки, составляющей не менее 10% хозяйств. В данных случаях проведение опросов связывалось с контролем.

Новые формы применения государственной статистики в 1930-е годы затронули также и динамические переписи, которые были прекращены с 1930 года. Изучение бюджетов в ходе череды трансформаций, которые они претерпели в конце 1920-х годов, также оказалось затронуто тем, что его методы были приспособлены к новым целям. Обследования стали проводиться по преимуществу среди рабочих и колхозников.

Способы, которыми устанавливались выборки для обследования бюджетов рабочих семей, показывают вместе с тем, что метод отбора типичных единиц остался превалирующим для этого рода опросов. Семьи выбирались в ряду типичных групп, построенных по признакам, считавшимся типичными по отношению к другим критериям, среди которых фигурировали занятость лиц в промышленности, квалификация и заработная плата. А как только типичные группы устанавливались, семьи отбирались посредством механического отбора.

Это сочетание метода типичных единиц и механического отбора, по всей видимости, было характерным для выборочных исследований на протяжении 1930-х годов, то есть так же, как и в предыдущее десятилетие.

257

Сочетание случайности и отбора типичных единиц

В начале 1930-х годов отбор посредством сознательного выбора района для исследования и типичных единиц все еще широко применялся на практике, в частности в области сельскохозяйственной статистики. В базовом учебнике по статистике, опубликованном ЦСУ в 1936 году70, его продолжают представлять как дополняющий случайный отбор:

«Оба метода отбора (при правильном их употреблении) отнюдь не противоречат друг другу, а, напротив, взаимно друг друга дополняют.

Типичная выборка предполагает, что отбор производится не на всей совокупности в целом, а из каждой типической группы отдельно. В пределах же типической группы отбор производится в порядке случайной выборки»71.

Авторы далее уточняют:

«Собственно случайная выборка, т.е. случайный отбор из всей совокупности в целом, менее точен, чем отбор из каждой типической группы в отдельности»72.

И даже если учесть то, что работа А.Г. Ковалевского еще не упоминалась в главе этого учебника, посвященного выборочным исследованиям, все равно следует признать в нем одну из базовых идей выборочного исследования по районам, выдвинутых в 1924 году. Вместе с тем здесь произошло некоторое отклонение: вместо разделения всей совокупности в целом на возможно наиболее однородные районы, его авторы проводят разделение на «типические группы». Хотя такое представление, по всей видимости, и вписывается в уже отмеченную скобку в теории Ковалевского между разделением на районы со специфическим характером и разделением на однородные районы, оно вместе с тем приобретает непосредственное теоретическое и практического значение, которое представляется как имеющее совершенно иной смысл. Это сочетание выбора «типических групп» со случайной выборкой, именуемое здесь «районированным случайным отбором» или же «типическим районированием», отвечает потребности в оперировании сначала формами сознательно обоснованного разделения реальности на категории, пригодные для анализа классовой структуры или различных типов структур сельскохозяйственного или промышленного производства:

«Из общей площади посевов необходимо отобрать какое-то относительно небольшое число участков, средний урожай которых совпадал бы со средним урожаем всей площади.

Если организовать выборочный отбор по собственно случайному методу, то нужно было бы разбить всю посевную площадь

258

на участки и затем, произведя жеребьевку, отобрать те из них, на которые выпал жребий.

Такой способ отбора при достаточном числе отобранных участков дал бы в отношении среднего урожая вполне удовлетворительные результаты. Более выгодно, однако, разбить всю посевную площадь на типические группы. Вся посевная площадь может быть разбита по видам хозяйств (совхозы, колхозы, единоличники).

Уже такое разделение создает частные совокупности с более однородным урожаем. Поэтому выборка, произведенная в пределах каждого вида хозяйств в отдельности, дает более точный результат»73.

В таком свете случайная выборка, следовательно, не может рассматриваться иначе как внутри предварительного разделения реальности рукой специалиста, руководимой марксистской теорией анализа экономики и общества. Можно позволить себе действовать наудачу только в жестких рамках, очерченных разумным человеческим суждением, которое в данном случае является политическим. В этом пункте стратификация в представлении, выраженном в этом учебнике 1936 года, существенно отличается от представления, сформулированного Ковалевским в 1924 году.

Вместе с тем она заимствует у него один из приемов, который в более широком плане является, по всей видимости, весьма характерным для всей русской административной статистики как до, так и после 1917 года. Дело в том, что механический отбор считается способным давать более точные результаты по сравнению с выборкой в строгом смысле слова «случайной»:

«Тем самым механическая выборка приобретает, хотя и не в значительной степени, свойства типической выборки и, следовательно, дает более точные результаты, чем собственно случайный отбор»74.

И здесь мы опять находим связь, которая представляется как характерная черта русской и советской административной статистики в период между 1900 и 1940 годами, — связь между концепцией механического отбора и идеей типической выборки, поскольку отбор дает те же преимущества, что и сознательный выбор типических единиц при условии равномерного распределения по всей совокупной массе единиц выборки. Ключ к пониманию этого отношения в учебнике дается несколько позже:

« При механическом отборе совокупность делится на множество районов по какому-либо механическому способу, в пределах же района отбирается только 1 единица, причем отбор этой единицы, теоретически говоря, должен быть произведен по жребию»75.

259

Рассуждение является таким же, как и рассуждение Ковалевского. Механический отбор требуется для того, чтобы разделить всю совокупность в целом на очень большое число районов, которые должны быть тем меньшими, чем более высокой является степень пропорции отбора. Такой прием позволяет гарантировать равномерность распределения единиц выборки по всей совокупной массе, а следовательно, и слабую «колеблемость» изучаемого признака. Ковалевский показал, что сочетание механического отбора и выделения как можно более однородных районов позволяет увеличить степень точности результатов выборочного исследования. Авторы учебника, со своей стороны, полагают, что механический отбор, выполненный в категориях, построенных по методу типической выборки, дает более точные результаты по сравнению с выборкой, полученной сугубо случайным способом.

Таким образом, оказалось узаконенным построение a priori таких категорий, которые соответствовали марксистскому анализу разделения общества на классы. Кроме того, был найден способ примирить форму случайной выборки, которая содержала в себе допущение идеи о сохранении неопределенности, с политическим стремлением контролировать статистический инструментарий. Точно так же, наконец, теория вероятностей могла быть представлена как не противоречащая волюнтаристскому действию государства.

Типическое, таким образом, не отступало перед случайным. Его использование в 1930-е годы оказалось приспособленным к строительству коллективизированной экономики и общества.

Сохранение сомнений по отношению к случайности

В середине 1930-х годов использование случайной выборки все еще оставалось предметом колебаний и дискуссий между статистиками. Оно связывалось с опросами определенного типа и технологией механического отбора. В ходе чисток, которые последовали за проведением переписи 1937 года, напряженные отношения, существовавшие внутри Статистического управления, способствовали тому, что и технические обсуждения оказались этим омраченными.

Один пример позволяет судить, как отразились в местных условиях политические споры вокруг методов выборки.

В Саратове, как и в других регионах, многочисленные конфликты между руководителем областного управления народнохозяйственного учета и партийными статистиками ознаменовали период 1934-1937 годов. В марте 1936 года, за десять месяцев до переписи 1937 года, разногласия возникли из-за применения механического отбора для составления выборки. Результаты какой-нибудь случайной выборки и идущие из цент

260

pa политические директивы, конечно же, могли не совпадать. По этой причине построение колхозной выборки посредством механического отбора оказалось в центре резких обвинений против руководителя Саратовского областного управления народнохозяйственного учета Е.И. Ковалева76, послуживших одной из причин его исключения из партии:

«В секторе бюджета колхозов имеется вредительство, выразившееся в заведомо неправильном отборе колхозов для обследования, которые по инструкции ЦУНХУ отбирались механически, несмотря на то что сама инструкция ЦУНХУ — без политического содержания»77.

Как может не удивлять то, что статистическая инструкция не имеет политического содержания? Для партийной ячейки регионального отделения управления народнохозяйственного учета Саратова это, однако, не оказалось столь очевидным, а поэтому ее руководитель продолжает:

«По этой инструкции, в результате механического отбора, попали хозяйства с низкой материальной обеспеченностью, что дает снижение экономического положения колхозов нашей области. Ковалев, будучи начальником обл. УНХУ и непосредственно руководя сектором колхозных бюджетов, проводил, благодаря этой инструкции, вредительский принцип бюджетного обследования колхозников»78.

Такое же обвинение, предъявленное несколько раньше статистикам партийным активистом М.П. Телегиным, который приступил к работе в мае 1937 года, позволяет провести аналогию с ситуацией в Саратове, где кампания чисток затронула региональные отделения управления народнохозяйственного учета с лета 1937 года79:

«Необходимо срочно перечистить аппарат обл. УНХУ. Отбор хозяйств в секторе бюджетов колхозников механический, никуда не годный метод, который и приводит к неправильному отбору. Политическая беспечность налицо. Необходимо критически относиться к работе специалистов. [...] Мне кажется, что инструкция по отбору вредительская, а мы ее приняли. Мы не знали, что в ЦУНХУ разоблачены вредители и шпионы»80.

Голос партии, голос центра, голос М.П. Телегина находил отзвук в кампании обвинений, проводимой партией против всех органов ЦУНХУ, заподозренного в искажении действительности посредством чисел. Логика плана плохо сочеталась с неопределенностью и случайностью. Нерешительность статистиков в отношении использования некоторых понятий придавала тем большую значимость политической аргументации. Поэтому, поскольку случайная выборка не включала в себя всех индиви-

261

дов, используемый метод с еще большей легкостью давал возможность для нагнетания подозрений во вредительстве, так как критерии выборки были исключительно в руках статистиков, а не в руках партийных руководителей. Сталкиваясь с результатами, не соответствующими политическим установкам, было удобнее обвинить статистиков во вредительстве и утверждать, что механический отбор служит для них прикрытием. Впрочем, до Второй мировой войны он так и остался наиболее распространенным методом случайной выборки, которым пользовались советские статистики81.

Заключение

Вклад в историю сталинизма

Поставив человека в центр анализа формирования управленческих механизмов сталинского государства, мы рассматривали поведение каждого индивида как результат, с одной стороны, его собственного опыта и взаимодействий, участником которых он оказывался на различных этапах своего жизненного пути. Стремясь лучше понять поведение людей, мы отталкивались от того смысла, который они сами придавали своим действиям.

Решение рассматривать людей как активных создателей социального начала, а не как его пассивных субъектов, ведет к анализу власти не как некоего устройства, созданного и контролируемого одной личностью (личной власти) или одной группой лиц (олигархии), а как результата взаимодействия между теми, кто правит, и теми, кем правят. Это заставляет поставить вопрос о способах участия различных субъектов в формировании власти и в ее действиях. Потому так важно, с одной стороны, выявить случайности, сопутствующие приходу руководителей к власти и удержанию ее в их руках, а с другой — поле маневра людей, которые олицетворяют власть, и тех, кто ей подчиняется. Господство и подчинение конструируются внутри определенной схемы взаимодействия, анализировать которую следует не статическим, а динамическим образом.

Чем быстрее изменяются элементы политико-институциональных рамок, тем более разнообразными оказываются жизненные пути индивидов, пересекающих различные временные режимы1. Персонал одного и того же учреждения состоит из людей с исключительно неоднородным личным, семейным, профессиональным и социальным опытом, что, в свою очередь, обусловливает существование самых различных вариантов прочтения ими настоящего.

Решение воссоздать историю формирования сталинского государства, отталкиваясь от судеб персонала администраций, вовсе не означает, что мы готовы забыть о роли, которую играют сами институты. Внутри этих учреждений собраны люди, наделенные ответственностью и занимающие определенное положение в иерархии общей структуры правления.

263

Объединяя различных людей, эти государственные органы представляют собой пространство встреч, знакомств, общих интересов и конфликтов. Так, действия статистиков и политических руководителей, упоминаемых в этой книге, испытывают влияние пройденного ими ранее жизненного и профессионального пути и возникших тогда знакомств и отношений. Они задаются и изменяются и под воздействием внутренних особенностей учреждений, в которых эти люди служат. Идентичность каждого человека определяется как его профессиональным окружением, так и его происхождением, карьерой, событиями, активным или пассивным участником которых он является на протяжении всей своей жизни. Сама работа в статистическом управлении оказывала влияние на поступки и реакции тех или иных сотрудников. Сам контекст определяет характер отношений между людьми: друг или враг, коллега или соперник.

Так учреждение становится феноменом per se. Создание или преобразование того или иного учреждения вызывает важные изменения в игре общих интересов, солидарности и конфликтов, которые возникают внутри него и влияют на принимаемые решения и действия. С этой точки зрения, решение включить Статистическое управление в состав Госплана в 1930 г. — отнюдь не маловажная деталь. Важность его отлично понималась всеми, кто принадлежал к этим или другим ведомствам. Новое определение сферы полномочий каждого из учреждений вело к изменению полномочий, ролей, позиций их сотрудников.

Сотрудничество, согласие или сопротивление?

Авторы появившихся в последние годы работ пытаются истолковать в категориях сотрудничества и сопротивления различные формы активного участия (или, напротив, отказа от него) советских граждан в претворении в жизнь решений большевистского руководства, а затем Сталина и его окружения. Внимание историков привлекли, в первую очередь, акты противодействия, «бунта» со стороны населения2. Кажется заманчивым попробовать применить эти категории к анализу функционирования Статистического управления. В таком случае следовало бы считать, что статистики участвуют в формировании сталинского государства самым недвусмысленным образом. Действительно, после революции они создают одно из его базовых учреждений, а чуть позже некоторые из них будут безропотно заменять отстраненных в результате чистки коллег, иногда даже выступая с критикой их работы. Статистики являются привилегированными наблюдателями всех катастроф, происходящих в СССР в течение двух десятилетий, и в процессе сбора данных неминуемо констатируют лживость официальной информации. Составляемая ими статистика смертности лучше

264

любого другого документа служат доказательством голода 1933 г., категорически отрицаемого политической властью. Углубленно изучая деревню, они стремятся оценить демографические последствия коллективизации. Зная о том, что сведения о гражданском состоянии происходят из различных источников, но не имея доступа к данным, находящимся в руках НКВД, они понимают, что не располагают информацией о численности умерших и родившихся в лагерях.

Статистиков, таким образом, можно считать сотрудниками государства, которое превратило жизнь миллионов в трагедию. Их можно, в частности, подозревать в участии в великой лжи, ведь они, как никто другой, знали, какая дистанция лежит между исходными, необработанными данными и публикуемой информацией, между страшными следами провалов и речами об успехах. Хотя руководители ЦСУ — за редким исключением — непосредственно не участвуют в проведении репрессий против своего управления, они, тем не менее, безропотно наблюдают за идущими в нем чистками. Те, кто приходит на освободившиеся места, не могут не знать, что стало с их предшественниками.

Наконец, уже в силу самой природы своей работы статистики, казалось бы, соглашаются участвовать в политическом проекте, целью которого является глубочайшая трансформация всего поведения людей, создание плановой экономики и общества, управляемого по команде сверху.

Одновременно статистики описывают различные демографические катастрофы и составляют отчеты, которые — при всей их осторожности — бросают свет на неприглядную реальность. Более того, они противятся искажению цифр, например в 1934 и 1937 гг., когда сухим, но точным языком административных записок и докладов описывают размах человеческой трагедии, происходящей в стране. Вообще, на протяжении 1920-1930-х годов статистики до последнего защищают результаты своих исследований, даже тогда, когда эти данные противоречат официальным заявлениям вождей. И даже тогда, когда угроза нависает над их собственной работой или даже жизнью, они порой не останавливаются перед обращениями — иногда весьма резкими по тону — непосредственно к этим руководителям. В 1934-1935 годах они оказывают сопротивление всесильному НКВД, доказывая несостоятельность аргументов, выдвигаемых его руководством.

В результате подобного сопротивления статистики становятся в глазах Сталина и его ближайшего окружения «вредителями» и «врагами народа». Их обвиняют в организации заговоров с целью свержения существующего строя и относят к категории контрреволюционеров, посягающих на сами устои коммунизма, диктатуры пролетариата и однопартийной системы. За этим следует арест и для многих — лагеря или расстрел. Те, кому удается

265

выжить, вынуждены в дальнейшем довольствоваться менее квалифицированной работой и низшими должностями, что приводит к потере ими связей и идентификации со своим профессиональным кругом.

В большинстве случаев сотрудничают и оказывают сопротивление одни и те же люди. Это смешение позиций наглядно показывает, насколько категории сопротивления/сотрудничества, нередко используемые при изучении авторитарных государств, оказываются в данном случае недостаточными. Такой подход служит для изучения позиций скорее народных масс, чем интеллектуальных элит. Именно поэтому понятие «сопротивления» является центральным, тогда как «сотрудничество» истолковывается скорее в терминах «примыкания», «согласия». Поведение крестьян3 и горожан зачастую изучается через призму отчетов органов безопасности4. Иногда «согласие» трактуется в более широких рамках возникновения особой коммунистической культуры5. Такого рода вопрос требует, однако, разъяснений, иначе велик риск того, что в ходе использования эти понятия будут сведены к идее бунта или пассивности.

Говорить о сопротивлении или сотрудничестве — значит предполагать, что у действующих лиц есть не просто ясное намерение, но и вполне определенный план, выходящий за рамки простого бунта против непосредственных представителей власти. Кроме того, термин «сопротивление» ассоциируется с идеей скорее группового поведения, чем индивидуальной позиции. В действительности проявления бунта или несогласия являются выражением не столько сопротивления, сколько того, что население СССР не понимает сталинского замысла, или даже того, что таковой вообще никогда не существовал в виде сколько-нибудь продуманного и сформулированного проекта. До тех пор, пока мы продолжаем мыслить категориями намерений, интен-циональности, мы остаемся верны объяснениям детерминистского типа, которые склонны упускать из виду существование неопределенностей и колебаний в поведении всех участников этой исторической драмы. Говорить о сопротивлении — значит утверждать, что соответствующие группы не просто реагируют на действия местной власти (которую они считают ответственной за переносимые ими невзгоды), но и выражают свою враждебность по отношению к политическим решениям, преследующим цель строительства новой системы власти и организации общества6. В советском контексте, однако, крестьянский бунт мог быть и всего лишь ответом на насильственное изъятие зерна, то есть логичной реакцией, принимающей формы насилия, на действия тех, кто вел обыски и изымал хлеб. Называть сопротивлением эти действия значит приписывать им измерение, которого они в действительности не имели. Зато бунт против коллективизации, воспринятой как попытка до основания раз

266

рушить существующий уклад крестьянской жизни, может быть трактован как форма сопротивления.

Историк этого периода сталкивается и с другой проблемой, затрагивающей скорее поведение элит и связанной с изучением полицейской логики сталинизма. Приписывая рациональность оппозиционным актам и движениям, мы превращаем их в сопротивление, в то время как сами их авторы, подвергшиеся за них преследованиям, могли отнюдь не воспринимать их в этом качестве. По мнению Майкла Дэвида-Фокса, «государство может как пропустить случай сопротивления, так и выдумать его, создать, сконструировать»7. Сталинская полицейская и судебная машина основывалась на доносах и разоблачениях, которые помогали сформировать ту логику, которая a posteriori может быть истолкована как совершенно определенные формы сопротивления8.

Сталинские процессы различали три типа оппозиционного поведения. Первый из них основывался на предполагаемом идеологическом родстве: речь идет о разоблачениях тех или иных лиц как троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и т.д. Во втором случае обвинение касалось организации сети индивидуальных связей и отношений, за которой могла стоять попытка организовать настоящий заговор с целью подрыва сталинского государства изнутри. Наличие любого круга знакомств и связей, профессионального или дружеского характера, могло стать основанием для таких подозрений. Наконец, третий вид обвинений — во вредительстве — имел целью разоблачение действий, которые трактовались как проявление стремления подорвать основы существующего строя. Эти три типа обвинений, используемые при подготовке судебных процессов, формулировались репрессивными органами, а не обвиняемыми. При этом элементы обычной профессиональной деятельности могли быть интерпретированы следователями НКВД при помощи этих категорий. Так, плохо выполненная — в силу некомпетентности или отсутствия заинтересованности — работа могла быть истолкована как вредительство, а собрание группы служащих в рамках вполне обычной профессиональной деятельности использовалось — в том случае, если один из членов группы подвергался впоследствии аресту, — как доказательство создания ими контрреволюционной организации. Самый обычный акт из сферы профессиональной жизни мог быть воспринят как проявление оппозиционного поведения.

Такая инструментализация фактов в репрессивных целях вынуждает к величайшей осторожности при интерпретации и реконструкции идей и действий изучаемых нами индивидов и групп людей. Эта задача осложняется тем, что под давлением репрессивных органов сами обвиняемые зачастую перенимали навязываемую им трактовку фактов. Поэтому, как нам пред

267

ставляется, необходимо пойти дальше простого истолкования в категориях сотрудничества и сопротивления и искать иные ответы на вопрос о природе участия каждого в этой трагической истории.

Прежде всего, кто обладает властью строить авторитарное государство и осуществлять репрессии? Возможно ли выявить такое намерение, сопровождаемое соответствующими результатами? Не будет ли более продуктивным поставить вопрос процесса формирования власти в контекст взаимодействия между индивидами и между группами, находящимися внутри определенного институционального и политического поля, границы которого меняются под влиянием случайных обстоятельств и внешних событий, например войн или голода? С одной стороны, каково соотношение между авторитарным навязыванием решений Сталиным и некоторыми другими членами Политбюро — и действиями (нередко принимавшими форму насилия) носителей власти в органах центральной администрации и на местах? С другой стороны, в какой степени определенная пассивность индивидов дает простор стратегиям власти? Как увидеть и описать сложное взаимодействие, которое позволяет той или иной форме насилия со стороны власти осуществляться в определенный момент истории? Как определить роль каждого в закладывании фундамента для неограниченной власти? Являются ли люди простыми объектами решений и стратегий Сталина и его Политбюро, или же каждый человек на своем собственном уровне принимает участие в создании и поддержании такого государства?

Эти вопросы особенно важны для изучения центральной администрации. В отличие от рабочих и крестьян управленческие элиты имеют непосредственный доступ к центральной власти. В силу этого они являются частью механизма этой власти. Такое положение отсылает к вопросу участия во власти административных и экономических элит вишистской Франции9, фашистской Италии, нацистской Германии. В данных случаях речь гораздо чаще идет не о проявлениях насилия или бунтарства, а о соучастии. Так возможно ли вообще использовать термины сотрудничества или сопротивления для анализа участия чиновников высшего эшелона в мероприятиях, проводимых существующей политической властью? Именно так был поставлен вопрос Франсуа Блок-Лене и Клодом Грюзоном, высокопоставленными французскими чиновниками, авторами книги, анализирующей их опыт работы в период Виши10. Подобный вопрос стоял и за недавней дискуссией о личности Рене Карми-ля, первого директора учрежденной Петеном Национальной статистической службы, являющейся прямой предшественницей современного INSEE (Национального института статистики и экономических исследований)11.

268

Изучение позиции советских статистиков по отношению к своей работе и к требованиям политических руководителей в 1920-1930-е годы дает ответ на эти вопросы. В центре сталинской государственной администрации смешались отсылки к сталинским категориям мышления и видения реальности и профессиональные ценности, частично унаследованные от дореволюционных времен, а частично обусловленные требованиями строительства экономики и общества нового типа. Конфликты между статистиками и высшим руководством, характерные для 1920-1930-х годов, свидетельствуют о трудностях и даже отказе первых приспосабливать методы производства статистических данных (а иногда и подгонять сами цифры) к пожеланиям или требованиям вождей. Конфронтация принимает форму противоречивых и быстро меняющихся директив и мероприятий.

Именно в этом коренится одна из главных характерных черт сталинского способа правления: отсутствие со стороны политических вождей ясного, логичного и понятного руководства к действию, адресованного администрации, частично объясняет провал попыток построить крепкое и спаянное здание сталинского государства. Это отсутствие спаянности имело одно парадоксальное следствие: развитие хрупких «пространств свободы» , внутри которых находили временное убежище сталинские управленцы — до тех пор, пока их не настигали новые ограничения и запреты. В такие моменты относительной свободы они создавали инструментарий, соответствовавший их собственным концепциям, которые нередко заметно отличались от взглядов политического руководства страны.

Замысел статистиков можно отнести к области социальной инженерии, хотя это понятие и может показаться несколько анахроничным для того времени12. Согласно этому видению, статистика должна была стать фундаментом для строительства современного государства. Находясь выше политики, она служила бы целям действительного управления обществом. Инструменты статистики позволяли бы описывать окружающую действительность и давать советы по поводу ее трансформации и совершенствования. Политический проект оказывался в подчиненном положении по отношению к научному, который одновременно являлся и социальным проектом. Бросая свет на скрытые стороны реальности, статистика определяла поле возможного. Она становилась необходимым дополнением политики. Такого рода проект может быть квалифицирован как объективистский или даже сциентистский. Он, однако, заметно отличается от большевистской, а затем сталинской концепции «научного государства».

Согласно последней, хотя познание и должно служить для ориентации действий политиков, политический проект предшествует научному. Наука имеет, таким образом, иной социальный

269

статус, ее роль состоит не в том, чтобы определять политический замысел, а в том, чтобы обеспечивать его успешное осуществление. Она уже не ставит своей главной задачей обнаружение скрытого, ведь «социалистическая реальность» считается построенной. Наука, следовательно, служит этому строительству, обеспечивает его основания и легитимность. Если она этого не делает, ее клеймят как «буржуазную» и судят с позиций идеологии. В результате она сама подлежит реконструкции: новой теории политического и социального начала должен соответствовать новый анализ «реальности».

Вместе с тем такой проект все же не может отнять у статистики ее центральной роли. Политическая власть основывает свою легитимность на науке, а статистика представляет собой один из главных инструментов «научного правления». Это тем более верно в случае регулируемых сверху общества и экономики: административное планирование, опирающееся на цифры, является здесь центральным элементом управления людьми и ресурсами. Такой проект противоречив по самой своей сути. Статистические данные необходимы, чтобы обеспечить его научный характер, но они должны, в то же время, служить доказательством правильности проводимой политики и, более того, легитимировать само государство (когда речь идет, например, о результатах пятилетних планов или коллективизации). В такой ситуации всякое расхождение между цифрами и политическими речами становится неприемлемым.

Эти два замысла (статистиков и вождей) можно рассматривать как два полюса с возможными промежуточными позициями. Именно такую позицию занимали работники Госплана, учреждения, сначала соперничавшего со Статистическим управлением, а затем возглавившего последнее. Госплан использовал статистические данные для разработки планов, которые вначале лишь намечали основные линии развития экономики, а впоследствии стали определять все до малейших деталей. Не ограничиваясь формулированием целей, Госплан задавал и вымышленные цифры, которые должны были стать и нередко становились показателями, регистрируемыми в будущем.

В этих условиях наличие двух типов профессионального поведения не могло не привести к конфронтации. Это противоречие, заложенное в государственной статистической администрации с 1919 года, углубляется в 1924 году. Вскрытие этого конфликта и изучение истории его разрешения проливают свет как на способ сталинского правления, так и на природу советского государства. Эволюция этого столкновения может многое сказать о процессе строительства СССР.

Наконец, можно ли говорить о всеобъемлющем сопротивлении сталинизму? Это понятие, на наш взгляд, представляет собой скорее конструкт историков. Даже в работах о советской

270

деревне, которые широко используют подобные концепции13, речь идет только о местных конфликтах, которые вовлекают отдельных индивидов и группы людей, стоящие на соседних уровнях социальной организации. В случае же военной оккупации и установления коллаборационистского режима люди, сотрудничающие с ним, и те, кто оказывает ему сопротивление, могут быть сравнительно легко отделены друг от друга. Точно так же в момент революционного разлома, например в 1917 г., сопротивление может быть понято как оппозиция новому политическому строю. Но через несколько лет, когда уже будут созданы, согласно определенной схеме, все институциональные формы, большинство проявлений оппозиционности будет носить местный характер, то есть разворачиваться внутри отдельной географической зоны или одного учреждения, которое уже не будет восприниматься как часть системы, против которой необходимо a priori вести борьбу14. И только реконструкция a posteriori позволяет интерпретировать их как формы сопротивления. Это, однако, не представляет интереса для понимания природы действий индивидов.

Вновь о понятии сталинского государства

Помогая заметить пространства автономного самовыражения и проявления бунтарства, использование категорий сотрудничества и сопротивления позволяет поставить под вопрос само понятие тоталитарного государства. Этот подход, однако, оставляет в стороне вопрос процесса формирования сталинского государства и его природы15.

Более того, он может оказаться препятствием для исследования, так как в конечном счете мыслить категориями сопротивления и сотрудничества означает оставить в стороне сложный вопрос о социальных базах любого государства, используя понятие сталинского государства как данность. Между тем государство не является чисто институциональной конструкцией, изолированной от общества и представляющей собой, в некотором роде, продукт деятельности руководящих элит. С одной стороны, последние приходят к власти в совершенно определенном политическом и социальном контексте. С другой стороны, оказавшись на вершине, они удерживаются там лишь благодаря тому, что приспосабливают свои стратегии к реакциям гражданского общества на их способ правления. Государство является социальным продуктом, созданным самими людьми, и удержание власти какой-либо группой есть результат ее взаимодействия с обществом. Это взаимодействие может происходить как в форме грубого и резко выраженного насилия, так и в более распространенной форме символического насилия16. В сталинском государстве одно вовсе не исключало другого. Это вы

271

зывает двоякий вопрос: о степени и, главное, природе поддержки существующего режима населением и различными группами.

Было бы ошибкой считать ее чем-то пассивным. Так, она может быть результатом конфликтов, которые привели к возникновению определенного компромисса. Такая форма поддержки чутко реагирует на изменения и никогда не является окончательной. В другом случае она может стать продуктом индивидуальных или коллективных стратегий, имеющих целью достижение некоторых типов материальных и символических благ или же определенного социального и профессионального положения. Включить эти формы социальной логики в анализ строительства сталинского государства необходимо, чтобы объяснить процесс его формирования, а главное — его сохранения17. Кроме того, споры вокруг тоталитаризма нередко затемняли сложность организации управления и вообще форм сталинского правления. Подобно тому как в первые послереволюционные годы власть большевиков опиралась на управленческий аппарат, состоящий из царских служащих, сталинское правительство тоже не опиралось на совершенно однородный управленческий персонал. Вплоть до конца 1930-х годов в нем накладывались один на другой различные слои служащих и профессионалов. Вплоть до чисток социальный мир советских учреждений нес на себе печать разнообразия, пусть и тускневшего со временем.

Понимание деятельности центральной власти исключительно как всевластия коммунистической партии или единоличного командования единиц (Политбюро и самого Сталина) ведет к недооценке действенной роли самого управленческого мира. Деятельность различных учреждений была направлена на то, чтобы приводить в исполнение законы и постановления руководства страны. Поэтому мир администраторов представляет собой пространство, насыщенное напряженными противоречиями и поисками компромиссов. Любое возражение, любая трудность в применении какого-либо законодательного текста могут много сказать как о проекте вождей, так и об отношении к нему населения и самих функционеров. Изучение провалов системы помогает в таком случае понять ее логику. С этой точки зрения, изучение функционирования такой стратегической администрации, как Статистическое управление, оказывается особенно важным для понимания командно-управленческой практики людей, находящихся у власти.

Для анализа механизмов сталинской власти можно было использовать два подхода. Один заключался бы в поисках изначального замысла, в воссоздании исходных намерений, в выявлении неуклонного стремления построить государство, форма которого была бы определена еще в середине 1920-х годов. В этом случае было бы необходимо обнаружить в речах и действиях вождей такие признаки, которые позволили бы отыскать ран

272

ние следы подобного плана. То есть сталинизм рассматривался бы как система, которая берет свое начало в момент смерти Ленина (а возможно, и раньше) и развивает затем одни и те же стратегии на протяжении всей своей истории или, по меньшей мере, до установления безраздельной личной власти Сталина после чисток 1937 и 1938 годов.

Другой путь, как нам кажется, более точно воссоздает всю сложность социально-политических процессов. История сталинского периода предстает как процесс постоянной «подгонки» и «отладки» в условиях отсутствия у Сталина определенного предварительного замысла. Или же, если говорить о таком замысле, то цель его следует видеть в том, чтобы установить и как можно дольше сохранить все более единоличную власть. Это позволяет увидеть сталинизм в ином свете. Он может рассматриваться как интерактивный процесс, в котором сам Сталин, конечно же, играет центральную роль, но вместе с тем принимает решения и совершает действия, не следуя заранее определенной логике, а реагируя на ситуации, которые он считает неблагоприятными, на возникающие конфликты и противоречия. Речь идет скорее о логике решений и действий шаг за шагом, чем о прямолинейном, четко определенном и непротиворечивом замысле. Столкновение разнородных, а часто и противоречащих друг другу замыслов, обоснований, строящихся на разных, мало связанных принципах, объясняет действия субъектов. Сталинская власть основывается прежде всего на полном отсутствии какой-либо легитимности, способной обеспечить власть или господство. Именно в таких расплывчатых и неустойчивых рамках развиваются конфликты между полюсами, отстаивающими различные виды легитимности, покоящиеся на неодинаковых основаниях.

Изучение одного, отдельно взятого учреждения позволяет охарактеризовать способ сталинского правления. Речь идет о том, чтобы управлять прежде всего руководителями, а не всем населением. Сталина заботило в первую очередь обладание рычагами своей власти, а не уважение со стороны общества. Последнее становится предметом внимания лишь постольку, поскольку является объектом контроля18. В историографии нередко подчеркивается исчезновение в Советском Союзе гражданского общества. И хотя эта идея и не вынесена в центр нашего анализа, она, тем не менее, позволяет подчеркнуть невозможность отделить размышление о модели управления от вопроса о типе общества. В данном случае отношения господства в гораздо большей степени подчинены цели сохранения личной власти, чем идее социального преобразования.

Это влечет за собой важный парадокс. Если замысел большевиков может быть представлен прежде всего как проект глубочайшего социального потрясения, то совершенно иначе дело

273

обстоит с системой сталинского правления, которая не подчинена идее осуществления определенного социального проекта. Это различие фундаментального порядка, так как оно стоит в центре важного «недопонимания» между теми людьми, которые, с одной стороны, участвовали в формировании государства и его управленческого аппарата, и теми, кто, с другой стороны, разрушал результаты их действий, систематически ставя под вопрос распределение полномочий и саму власть органов и учреждений, на функционировании которых государство, собственно, и держалось. В силу этого стоит говорить не столько о сталинском государстве, сколько о «сталинском типе правления».

Мы подчеркивали, до какой степени 1933 и 1937 годы были критическими. Будучи следствием провала политики конца 1920-х годов и сильного социально-экономического дисбаланса, события этих лет кладут конец попыткам управленческих элит создать современное государство и одновременно служат окончательному установлению безраздельной власти Сталина. Но они свидетельствуют также о провале диктатора в его попытке полностью разрушить связи знакомства, признания и солидарности между людьми и группами, то есть те связи, которые служат препятствием для установления тотальной власти над обществом.

Власть, легитимность и насилие

Вопрос о природе этого способа правления затрагивает, таким образом, отношения как между административным аппаратом и правителями, так и между самими администраторами, независимо от того, работают ли они в одном учреждении или нет. Эти отношения складываются из властных отношений, основанных на признании определенных форм легитимности. Под легитимностью мы понимаем признание обществом ряда прерогатив, которые дают некоторым лицам или учреждениям (занимающим особые позиции в процессах принятия решения или обладающим компетентностью в определенной сфере) право решающего голоса при принятии решения. Власть вытекает из признания этой легитимности совокупностью лиц и учреждений, которым адресованы эти решения.

Вопрос, поставленный выше, не нов. Изучая бюрократию, Макс Вебер рассматривает различные типы господства и легитимности19. В «Кризисе культуры» Ханна Арендт ставит вопрос о природе власти в современных режимах и о роли революции. Не является ли революция единственным источником легитимности в авторитарных государствах, лишенных как сакральной, так и демократической легитимности?

В истории, анализируемой здесь, существует постоянное напряжение между властью и легитимностью. Только это позво

274

ляет понять как наблюдаемую динамику, так и невозможность построить государство, то есть признаваемую всеми структуру власти, которая основывается на иерархических отношениях, опирающихся на признание власти людей, стоящих на вершине политического Олимпа. Поддержание легитимности власти предполагает определенную устойчивость знаков, служащих базой для ее признания. Когда позиции двух учреждений, природа иерархических связей между ними или же совокупность знаний, признаваемых в качестве выражения их специфической компетентности, систематически испытывают потрясения, эти знаки теряют отчетливость. С этой точки зрения, в основе способа функционирования большевистского, а затем сталинского государства лежит неразрешимое противоречие. Это государство было построено в первую очередь на разрушении всех существовавших ранее принципов легитимности и символов власти. В самой своей основе утверждение процесса большевистской революции подразумевало, что власть и легитимность являются не абстрактными понятиями, а принципами, находящимися в процессе непрекращающегося становления и все нового и нового переопределения. В силу этого они оказываются в центре борьбы и переговоров между индивидами и учреждениями. Эта реальность приобретает особое значение внутри административных органов: для того чтобы политический центр мог играть здесь свою роль распорядителя и посредника в конфликтах власти, ему необходима легитимность, служащая основанием его власти. Между тем в первые послереволюционные годы различные источники легитимности продолжают конкурировать друг с другом, что приводит к возникновению особых органов, которые служат инструментом навязывания власти в условиях невозможности основать последнюю на признаваемой всеми легитимности.

Изучение этого вопроса затрудняется еще и тем, что поддержание власти центра основывается на систематическом пересмотре отношений власти и символов легитимности. Вновь и вновь повторяющиеся беспорядочные изменения правил игры также служат делу поддержания власти. Что бы ни происходило: провоцирование внутренних конфликтов; поддержка поочередно то парткома, то руководства учреждения в их борьбе друг с другом; отбор (согласно не всегда отчетливым критериям) сотрудников для участия в комиссиях по чистке — всеми этими способами центральное политическое руководство препятствует установлению стабильных отношений власти. Благодаря этому оно становится единственным арбитром, от воли которого зависит стабилизация или резкая смена политического курса. Утверждение такой формы беспорядка служит поддержанию определенного порядка, находящегося под контролем политических или административных органов, внешних по отношению

275

к учреждениям, о которых идет речь. Таким образом, советское руководство само закладывает фундамент острого противоречия в механизмах функционирования власти, провоцируя риск того, что уже ничто — за исключением революционного наследия, которое, впрочем, теряет свою силу с течением времени, — не будет обеспечивать власть и легитимность самих вождей.

Другое внутреннее противоречие свойственно попыткам построить легитимное сталинское государство. В условиях отсутствия теократического или демократического основания утверждение научного характера государства и его способа правления служит легитимации власти. В то же время оно создает внутри учреждений основу и другой формы легитимности: профессиональную. Сотрудники учреждений, имеющих отношение к науке, получают доводы в свою пользу, которые позволяют им отстаивать легитимность своих профессиональных позиций и дискурса. Стремление обосновать легитимность своих действий посредством научной аргументации ведет к установлению внутри государственных административных органов двух параллельных и конкурирующих форм легитимности: политической и профессиональной. Это противоречие усиливается еще и тем, что политическое руководство нуждается в компетентности этих профессионалов, не будучи при этом способным их контролировать. Профессиональная логика, основанная на научном способе мышления, ускользает из-под политического контроля.

Второй элемент напряженности связан с формой контроля, вытекающей из описанного выше явления. Изучение столкновений, которые стремится спровоцировать политическая власть, является основополагающим для понимания того, каким образом правители могут манипулировать институтами, стремясь их ослабить. Цель этой тактики — вызвать потерю тем или иным учреждением части своей легитимности. Вместе с тем эта игра может натолкнуться на ускользающую из-под ее контроля институциональную логику: любое учреждение включает в себя одну или несколько профессиональных групп, членов которых объединяет общая практика или образование. Создавая идентичность, администрация порождает взаимосвязи внутри группы и закладывает фундамент модели власти, которая строится на легитимности, признаваемой всеми членами сформированного таким путем профессионального корпуса. Но эта легитимность и здесь ускользает из-под влияния правителей и вступает в конкуренцию с их собственной политической легитимностью.

Наконец, процесс выработки новых отношений власти ставит также вопрос о природе связей между индивидуумами. Это тем более важно в случае, когда речь идет об обществе, руководители которого провозглашают своей целью уничтожение связей, основанных на национальной или социальной принадлежности. Какие вертикальные, иерархические, или горизонталь

276

ные связи образуют основу властных отношений? Следует ли согласиться с теми авторами, которые утверждают, что связи, возникающие в ходе взаимного надзора всех надо всеми, доминируют над отношениями власти, оставляя тем самым в стороне вопрос легитимности?20 Следует ли предположить, что в условиях их постоянного пересмотра иерархические связи перестают выполнять отведенную им функцию в определении форм власти? Дело обстоит иначе. В действительности существуют альтернативные вертикальные формы, которые приводятся в действие в определенные моменты, при этом в другие моменты оказываются задействованы горизонтальные формы.

Стремление сначала укрепить, а затем разрушить различные формы власти лежит в основе разнообразных проявлений насилия: от оказания поддержки определенной группе оппозиционеров внутри отдельного учреждения до прямого вмешательства путем чисток или арестов. Основанием такого насилия служит, в первую очередь, упорное стремление лишить стабильности все возможные формы власти. Необходимо еще понять задействованные здесь механизмы. Они основаны на стремлении разрушить всякую сеть личных связей, построенную вокруг дружеских, профессиональных, служебных отношений. В первое время конфликты между учреждениями, споры и дискуссии используются для создания «разломов» и провоцирования чисток. Сталинское насилие достигнет апогея в 1937 году, когда будет доведена до своего предела та логика увольнений, исключений из партии и чисток, которая пронизывала жизнь советских учреждений с середины 1920-х годов. Тогда же в полной мере проявит себя и новая форма насилия, свидетельствующая о невозможности покончить с дисбалансами, возникшими в начале 1930-х годов. Инструментализация конфликтов между учреждениями и индивидами окажется недостаточной, вызывая необходимость подключить механизмы забвения и стирания памяти. Инициатива этих репрессий, таким образом, замыкается на фигуре Сталина, а их осуществление является прерогативой НКВД. Пределов для насилия больше не существует.

Средства познания и формы его использования

При рассмотрении государства не извне, а изнутри, то есть с точки зрения его внутреннего функционирования, способов правления и действия и роли людей в его формировании, неизбежно встает вопрос о том, как создавались инструменты познания и производства информации, циркулирующей внутри управленческого аппарата. Анализ процесса выработки и распространения статистических данных неразрывно связан с изучением функционирования сталинского государства. В частности, чтобы понять природу и логику власти, необходимо оце

277

нить уровень и содержание информации, которой располагали руководители партии и правительства. Здесь статистика может дать отличный материал для размышлений. Перед нами встают два дополняющих друг друга вопроса. Какими числовыми данными располагали политические руководители? К каким иным источникам информации имели доступ статистики в своей работе по интерпретации собираемых данных и, с другой стороны, в попытках построить гипотезы, которые определяли бы направление и принципы их деятельности в будущем?

Распространение статистической информации претерпело значительные изменения в 1920-1930-е годы. Оставаясь достаточно широким вплоть до середины 1920-х годов, оно сильно сокращается начиная с 1926 года, особенно в области социальных и демографических данных. В 1930-е годы оглашению подлежат весьма скудные сведения. В этот период только отчеты для внутрипартийного пользования, доступные узкому, строго регламентированному кругу людей, содержат какую-либо синтетическую информацию о положении дел в стране.

Безусловно, дистанция по отношению к источникам является привычным делом для специалистов по советской истории. Но такая дистанция удваивается в результате стремления не только понять способ производства информации, но и увидеть, как она циркулировала внутри различных инстанций власти и администрации, претерпевая при этом изменения и даже искажения под воздействием различных типов институциональной логики использования этих данных. Это подтолкнуло нас оставить привычную для историка проблему намеренной фальсификации данных, чтобы заняться распашкой другого участка: вопросом обработки информации внутри административных учреждений. Этот подход может не только помочь историку лучше использовать имеющиеся в его распоряжении источники, но и пролить свет на само функционирование управленческого аппарата и всей системы власти.

За сравнительную историю

Форма сталинской власти, ее крайне репрессивный характер, дистанция между политическим и социальным началом — все эти элементы, как кому-то, возможно, покажется, должны затруднить использование при анализе и интерпретации советской истории инструментов, которые были заимствованы у специалистов, изучающих иные эпохи и территории.

Обращаясь к изучению сталинских времен, историк оказывается поставлен перед выбором: рассматривать их как самостоятельный феномен, отдельно от всего остального, или же включать в общую историю России? Должен ли он вести себя так, как если бы СССР не имел российского прошлого, как если бы вожди

278

сталинских времен появились на свет только вместе с Октябрьской революцией? Сам факт изучения только институциональных форм сталинской власти или конфликтов, возникающих в ходе борьбы за власть между отдельными людьми и кланами, привычка отыскивать в действиях руководителей определенную логику и политические стратегии — все это увеличивает дистанцию между сталинской властью и обществом. Поступая таким образом, историк принимает как факт, не ставя под сомнение, разрыв с гражданским обществом, который превратился в СССР в систему правления. Между тем сама страна продолжала жить, а зоны автономии — развиваться21. Это подтверждает необходимость включить администраторов в изучение «повседневного» функционирования сталинского государства и анализ способов его действительного или символического господства.

Исключительный характер множества ситуаций, создаваемых сталинским способом правления, еще не означает невозможность применить сравнительный подход. С этой целью можно было бы использовать такие хорошо уже сегодня разработанные концепции, как тоталитаризм и коммунизм. Так, можно провести сравнение между СССР 1930-х годов и нацистской Германией22 и фашистской Италией, а в другом случае применить идентичную схему прочтения по отношению к маоистскому Китаю, полпотовской Камбодже и сталинскому СССР23. И в том, и в другом случае история этих стран изучается прежде всего через призму государственного насилия, что парадоксальным образом ведет к забвению самого человека.

Именно поэтому, на наш взгляд, не следует останавливаться только на этих парадигмах сравнения. При этом было бы ошибкой считать, что, обращаясь с целью сравнения и к другому историческому опыту, историк пытается банализировать советский опыт и смягчить его трагический характер24. Используя аналитические методы, заимствованные из других областей исторической науки, ставя вопросы, не являющиеся специфическими для этого периода и места, мы не отрицаем и не забываем исключительный характер советской истории. Напротив, ибо речь идет о том, чтобы понять и описать социальный фундамент этой системы. Люди шли за Сталиным, поддерживали его, оплакивали его смерть. Другие, не примыкая к режиму, продолжали работать, делать карьеру, лавируя между различными ограничениями и формами принуждения. Кто-то был молчаливым свидетелем чисток, обрушивавшихся на ближайших коллег, а затем сам, в свою очередь, становился их жертвой.

Все они стремились проложить свой путь, построить свою судьбу в условиях смешения беспорядка и видимого порядка. Случай Статистического управления, как нам кажется, доказывает, что мир советских учреждений и администраций не является исключением.

279