Те из них, кто работал в Статистическом управлении, почти все родились в пределах черты оседлости или же в Средней Азии. Две трети среди них составляли мужчины. В силу их более высокого образования они занимали руководящие должности в более высоком соотношении по сравнению с русскими (один из пяти был руководителем или заместителем руководителя отдела, тогда как только один русский из десяти занимал такую же должность). Аналогично дело обстояло и с должностями, требующими экономистов-статистиков (почти один к двум против менее чем одного к трем среди русских).
Хотя изученные личные дела, как правило, не позволяют более или менее точно определить дату их прибытия в Москву, можно предположить, если судить в соответствии с переписью 1926 года3, что они прибыли в столицу почти в одно и то же время, что и все остальное еврейское население Москвы той эпохи. В 1897 году в Москве постоянно проживало менее пяти тысяч евреев. В 1923 году их было около ста тысяч, а в 1926 году — сто тридцать тысяч на два миллиона жителей, которых тогда насчитывала столица. Их приток начался в начале Первой мировой войны и стал особенно значительным в период между 1917 и 1920 годами, в результате чего они образовали вторую по величине национальную группу постоянных жителей этого города (6% населения). В 1926 году только взрослый еврей4 из двадцати, постоянно живших в Москве, родился в самой столице, тогда как четверть русских того же возраста были уроженцами самой Москвы. Эти евреи селились главным образом в центральных районах города, именно там, где проживали наемные работники и служащие.
Служащие Статистического управления, таким образом, мало чем отличались от обычных жителей столицы. Тем не менее кое-какие различия были. В то время как по соотношению число евреев мужского и женского пола в Москве было приблизительно равным, среди работавших в Статистическом управлении евреев были почти только одни мужчины. Несомненно, причина этого заключалась в том, что при приеме на работу учитывалась в основном квалификация. А различия ее уровня в зависимости от пола были характерными для всех национальностей.
На примере статистиков-евреев просматриваются общие тенденции того периода в плане антисемитизма. Если до 1925 года евреи составляли менее 10% личного состава, то в конце 1920-х годов евреем был один служащий из пяти. Напротив, в середине 1930-х годов евреи были весьма малочисленными в Статистическом управлении. Чистки 1937-1938 годов коснулись их весьма противоречивым образом. В первое время евреи во время чисток пострадали весьма основательно, затем в начале 1938 года их снова стали принимать на работу, а потом — опять увольнять.
134
Атомизация общества: из деревни — в город, с национальных окраин — в центр
Изменения, которые претерпевает личный состав в 1930-х годах, показывают, как глубинные процессы, связанные с социально-политическим контекстом, уменьшают значение общей профессиональной культуры. В частности, разнообразие районов, служивших источником поступления кадров, расширяет диапазон социальной и национальной диверсификации вновь принимаемых на работу лиц.
Национальная принадлежность составляет один из факторов стратификации, которые определяют неодинаковость социальных и профессиональных позиций. Она также способствует ослаблению связей, которые обеспечивали сплоченность внутри учреждения. Будучи сильным элементом юридической стратификации населения империи еще в XIX веке, этот критерий был использован после революции для создания управленческой политической структуры в СССР. Как административная категория национальная принадлежность служила для характеристики каждого гражданина в многочисленных документах, в частности в профессиональных личных делах. Как это делалось внутри партии и в других управленческих структурах, многочисленные таблицы отражали структуру Статистического управления по национальной принадлежности в период с 1918 по 1939 год. При анкетировании персонала, проведенном в 1920 году, уже учитывался родной язык, служивший критерием для определения национальной принадлежности5.
Статистическое управление ничем не отличалось от всех советских учреждений: доля русских снижалась на протяжении всего этого периода. Почти девять служащих из десяти заявляли о своей русской национальной принадлежности в момент создания ЦСУ и только семь из десяти — в 1930-х годах. Параллельно отмечалась диверсификация происхождения других служащих: в то время как евреи составляли основную часть персонала в начале периода, украинцы и особенно армяне, а ТЗ.К5К6 узбеки и азербайджанцы стали занимать все большее место среди персонала к концу 1930-х годов.
Статистическое управление никогда не принимало на работу большого числа лиц, имевших рабочее происхождение. Один из десяти принятых на работу в 1920-е годы заявлял о таком социальном происхождении, а в 1930-х годах — лишь двое из десяти. Напротив, люди, которые квалифицировались как выходцы из буржуазной среды или из семей дворян, в 1920-х годах были достаточно многочисленны (почти четверо из десяти). Они приходят и уходят в соответствии с ритмами чисток. Их остается еще двое из десяти вновь принимаемых на работу в 1930-е годы — десятилетие, которое характеризуется глубоки
135
ми преобразованиями внутри советского городского общества, явившимися следствием значительного наплыва сельских жителей в города. Этот процесс, вызванный коллективизацией с 1929 года, должен рассматриваться как основной в историческом анализе 1930-х годов6. Это глубочайшее изменение социального состава затрагивает не только рабочее население городов, но и управленческий персонал. Служащие Статистического управления, имевшие крестьянское происхождение, составили более трети вновь поступивших на работу как в 1920-е, так и в 1930-е годы. Значительные перемены произошли именно в это последнее десятилетие: тогда гораздо больше выходцев из крестьян стали занимать ответственные посты по сравнению с 1920-ми годами. Если до 1930-х годов не более одного из десяти человек заявляли о своем крестьянском происхождении, то потом они стали составлять более четверти всех ответственных работников. Отметим, тем не менее, что это не привело пока к исчезновению сотрудников буржуазного или дворянского происхождения. На их долю приходилось почти три пятых руководящих работников до 1930 года, а в дальнейшем — две пятых.
Рост числа выходцев из сельской местности сопровождается также нарастанием разнообразия среди кадрового состава по региональному происхождению. В течение 1930-х годов персонал начинает поступать из все более разнообразных и удаленных от столицы регионов. До 1930 года около половины сотрудников, пришедших на работу в Статистическое управление, родились в Москве или в прилегающем к столице регионе. В следующее десятилетие работников с таким происхождением становится менее одной трети. Из западных районов и с Северного Кавказа в поисках работы в Москву прибывает много людей, согнанных со своих мест коллективизацией или подталкиваемых к переездам индустриализацией страны. Они приезжают из районов, где коллективизация получила наибольший размах (рис. 3 и 4 в конце этой главы). Эта диверсификация кадрового состава изменяет способ, посредством которого устанавливаются отношения взаимного признания внутри статистической службы, ослабляя, в частности, цементирующую роль одинакового происхождения.
Многие заведующие или члены коллегии Статистического управления, которые быстро сменяют друг друга после ареста Краваля в 1937 году, сами имеют крестьянское происхождение. Родившись далеко от Москвы, они прошли классический путь члена партии, отмеченный сменой занимаемых ответственных постов, связанных с их политической карьерой. Иван Васильевич Саутин, недолгое время занимавший пост управляющего после ареста Верменичева, в свою очередь сменившего Краваля, родился в конце 1902 года в семье крестьянина из района Вологды. Некоторое время он был рабочим, а затем с 1924 по
136
1928 год занимал должности директора в школах. После вступления в партию в 1927 году он получает высшее образование в Ленинградском педагогическом институте имени Герцена, где учился с 1928 по 1931 год. В 1931 году становится аспирантом для подготовки кандидатской7 диссертации в Государственной академии истории материальной культуры. После защиты диссертации в 1933 году его назначают заведующим кафедрой политэкономии одного из институтов Ленинграда, затем он становится заместителем директора этого учреждения. В 1935 году он уезжает в Москву и в Институте красной профессуры ведет курс политэкономии и мировой политики. В 1937 году назначается заместителем директора этого института по учебной части. Он становится начальником Статистического управления 2 февраля 1938 года и остается на этой должности до февраля 1939 года8.
Его заместитель Дмитрий Данилович Дегтярь был украинским крестьянином. Родившийся в 1904 году, он начинает работать на Украине в своем собственном крестьянском хозяйстве, а затем в составе артели. После вступления в партию в 1926 году учится на рабфаке своего района, затем поступает учиться в Институт народного хозяйства имени Плеханова в Москве. С 1930 по 1932 год он становится аспирантом и готовится к защите кандидатской диссертации в Институте экономических исследований Госплана СССР. После защиты диссертации его назначают деканом Советской академии планирования в 1932/ 1933 учебном году. Затем он уезжает в Сталинград, где занимает пост заместителя директора, а потом директора машинно-тракторной станции до 1935 года. Одновременно он выполняет политические поручения и становится партийным секретарем небольшого городка в том регионе. Затем возвращается в Москву. Некоторое время он занимает пост секретаря центрального комитета Союза трикотажной промышленности Москвы, а потом назначается заместителем начальника Статистического управления в начале сентября 1938 года, на посту которого останется до 1939 года9.
Эти два человека получили образование в новых вузах Советского Союза10. Их жизненный путь был характерным в условиях проводимой партией с середины 1920-х годов политики социального продвижения рабочих и крестьян посредством их обучения11. Членство в партии служило предпосылкой для такого выдвижения, которое открывало дорогу к бюрократической карьере. Последовательное назначение на посты в различных управленческих администрациях и на предприятиях больше зависело от удостоверенной степени преданности партии, чем от квалификации, необходимой для выполнения должностных обязанностей. Обладание специальной профессиональной культурой больше не было обязательным, на пер
137
вом месте стояла политическая компетентность. Не было больше надобности в принадлежности к какой-либо профессиональной группе, осуществлявшей совместную деятельность, даже наоборот. Эти люди явно не были знакомы между собой до того, как заняли свои ответственные должности и стали работать вместе. Крестьяне по происхождению, они в своей карьере были всем обязаны тому продвижению, которое утверждалось партией в рамках развития главным образом политического образования.
Солидарность поколений
Смена поколений облегчала смену кадров Статистического управления. Она многим обязана естественному обновлению, связанному с уходом на пенсию лиц пожилого возраста. Она была также следствием таких событий, в ходе которых поколения сменялись внезапно вследствие институциональных потрясений (см. рис. 2 в конце главы). Так, ускоряя изменения во внутренней структуре личного состава, чистки резко изменяли соотношения между поколениями работников. Несмотря ни на что, эти перемены оказывались менее радикальными, чем можно было бы предположить, но они больше затрагивали руководящий состав.
Эти обновления, независимо от того, были ли они естественными или спровоцированными, имели огромное значение в повседневной жизни Статистического управления, учитывая, в частности, то, что они открывали дорогу поколению, прошедшему через новые советские институты, дававшие высшее образование. Энтузиазм молодежи, пришедшей на работу в 1930-х годах, был с большой проницательностью описан Верой Николаевной Максимовой. Она была супругой сначала статистика Брандгендлера, а позже Арона Яковлевича Боярского, одного из самых известных демографов после Второй мировой войны. Она поступила на работу в Статистическое управление в 1929 году. Вот что она пишет:
«Мы так фанатически верили в неизменную правоту наших лидеров, что безоговорочно осуждали тех, кого рекомендовалось осуждать. Еще задолго до 37-го года, в период работы в Госплане и ЦСУ, нам уже были названы те, кого следовало считать чужими и не заслуживающими доверия. [...] Так и получилось, что мы уверовали в себя и в свое право (и даже обязанность!) третировать опытных старших работников, теоретиков и практиков статистики.
Честно говоря, думается, что тогдашние лихие наскоки наших "молодых корифеев" (Хотимского, Боярского и Брэнда) на madame Smit [...] отнюдь не всегда были достаточно аргументированы, как и последующие атаки А. Боярского
138
на B.C. Немчинова. Но всем им приписывалась буржуазность, а этой этикетки вполне хватало, чтобы, не задумываясь, кричать: "Ату его!"»12
Вместе с тем эти потрясения не смогли уничтожить все формы солидарности и глубинных связей между статистиками, даже вертикальные связи между поколениями внутри одного и того же учреждения. Товарищеские отношения складывались еще в учебных заведениях, например в Институте имени Плеханова в Москве, где бок о бок учились те, кто позже придет на работу в Статистическое управление. Максимова подчеркивает значение этих связей, никак не влиявших на уважение, которым пользовались некоторые преподаватели, делившиеся знаниями, полученными еще до 1917 года или в 1920-х годах — период, когда у статистики был иной статус. Она также отмечает, что цель нападок, идущих от «энтузиазма», состояла в том, чтобы усилить этот тип солидарности, и они были направлены главным образом против лиц, находящихся вне формировавшихся новых кругов:
«А врагом мы готовы были назвать любого, кто думал или даже только чувствовал иначе, чем мы. Ну, а раз враг, то и борись со всей силой идейного энтузиазма! Это было упрощено и облегчено тем, что до поры до времени обвинения и осуждения носили, во-первых, частный характер, то есть не были массовыми. Во-вторых, в самых серьезных случаях осуждение обставлялось в виде серьезного политического процесса, на котором даже крупнейшие бывшие лидеры сами признавали свою вину(?!). И в-третьих, среди них не было людей, которых кто-либо из нас знал бы лично, знал бы изнутри их внутренний мир и возможности враждебных действий. А о методах, которыми добывались эти "чистосердечные" признания, мы, естественно, и понятия не имели»13.
Организация беспорядка
Противоположно направленные силы воздействовали на управление на уровне персонала и организационных структур. Формы стабильности сосуществовали с фазами нестабильности. Эту напряженность порождало стремление сталинской власти изменить внутренние отношения в управлении, подорвав всякую основу для возможного возникновения солидарности, а также сделать иными роль и формы работы и создания статистической продукции. С виду казалось, что беспорядок играл роль организационного принципа, вводимого извне политическими властями. Это дает оправдание употреблению выражения «бюрократическая анархия» для обозначения одновременно и форм, и результата такого способа действия.
139
Всякая индивидуальная связь, которая могла породить отношения солидарности, а следовательно, и оппозиции, подпадает под подозрение. Любая дружеская связь осуждается. К примеру, когда помощник Краваля А.С. Попов был арестован, ему ставили в вину дружеские отношения со своим начальником после поступления на работу в Статистическое управление. А также дружеские отношения между их семьями. Незадолго до своего ареста он был вынужден отречься от этой дружбы на собрании партийной ячейки Статистического управления:
«Мне стыдно сегодня выступать, я являлся заместителем Краваля. Его я знаю с 1932 года, бывал у него на квартире, я отношусь к числу друзей Краваля. Это может подтвердить Уряшзон. После новой женитьбы Краваля я стал реже посещать его квартиру, вечеринки стали собираться реже, но мы не придавали этому никакого значения. В итоге создалась семейственность. Я узколобый деляга и политический слепец.
Я ему доверял потому, что знал, что наверху ему доверяют. Я смотрел — дали человеку орден, дали билет на пленум, это меня и успокаивало...»14
В действительности за этим недоверием ко всем дружеским связям, которые в данном случае a posteriori квалифицируются как семейственность (этот термин широко использовался в середине 1920-х годов для обоснования разоблачения), стояло то, что любая форма близких отношений между двумя людьми могла вызвать подозрительность. Следование одинаковым курсом, одинаковое социальное происхождение, принадлежность к одной и той же рабочей группе — все эти ситуации вызывали сомнение, подозрительность и опасение заговора, формирования контрреволюционной группировки или даже контрреволюционной партии. Всевозможные обновления статистического аппарата каждый раз были направлены на то, чтобы разрушить один или несколько элементов такой солидарности, но не достигали своих целей. Они проводились для того, чтобы создать чисто функциональную бюрократию, в рамках которой человек остается строго привязанным к своему месту. Но они наталкивались на сопротивление со стороны людей, которые образовывали коллектив внутри управленческого аппарата, обладающего своей собственной профессиональной спецификой.
Кроме того, изменения в методах работы способствовали нарастанию напряженных отношений той же самой природы. Компетентность противопоставлялась политическому использованию цифр. Как будут потом докладывать те, кто допрашивал Краваля после его ареста, он был назначен начальником в 1935 году, поскольку было «необходимо критическое отношение к цифре»15:
140
«[Во время] беседы В.В. Куйбышева с Кравалем первый говорил, что он не одобряет позицию Краваля, направленную на защиту полученных в его управлении цифр. Куйбышев говорил, что у Краваля нет необходимого критического отношения к цифре. Необходимо базироваться не только на счетном аппарате, но и проверять каждую цифру политически, ибо в аппарате Краваля есть много старых статистиков, да и к тому же и у Осинского этот политический подход также отсутствовал. ЦК послал Краваля в ЦУНХУ именно для того, чтобы он обеспечил получение критически проверенной цифры»16.
В 1930-х годах управляющий уже не назначался для того, чтобы давать интерпретации. Миссия статистиков должна была состоять не в том, чтобы понимать, а в том, чтобы поставлять цифровые данные, позволяющие управлять другими административными службами, и в особенности для того, чтобы разрабатывать планы. Роль статистического управленца должна была заключаться только в передаче политическим руководителям числовых данных, касающихся внутреннего управления мира администрации. Единственный смысл его существования состоял в том, чтобы производить эти статистические данные, чем он и должен был заниматься со всей тщательностью. Впрочем, сталкиваясь с цифровыми данными, которые противоречили утверждениям политических руководителей, они, и особенно Сталин, видели лишь один выход из возникающей ситуации — беспрерывно менять персонал. Чистка 1937 года явилась чрезвычайным и решающим фактором. Но одновременно она стала и окончанием длинной серии санкций и актов давления, начатой в 1924 году, темпы которой ускорились с 1928 года. Чистка явилась признанием бессилия и недостаточной эффективности власти, которая из раза в раз пользовалась неверными методами.
Сигналы или инструкции?
Это «решение проблемы», рассчитанное на то, чтобы установить безраздельную авторитарную власть, является во многом результатом неясности, если не отсутствия точного и долговременного политического замысла, который поддавался бы определению и мог бы быть понятным для управленцев. Конфликты вокруг переписей населения и реакции статистиков, их растерянность в целом ряде случаев перед лицом обвинений или разоблачений показывают, что для них совсем не просто было постичь смысл политического требования, в частности, потому, что оно само не было сформулировано четким образом. Это проливает свет на способы функционирования политической власти в 1930-х годах. Так, политическая власть, то есть Сталин и Политбюро, позволяет развиваться конфликту между Статисти
141
ческим управлением и НКВД, не выдвигая с самого начала каких-либо установок по поводу того, чего она ожидает. Заставляя комиссии советского и партийного контроля вмешаться, она вводит элементы сомнения, создает нестабильность, ставя под вопрос функционирование самих управленческих служб, но не предлагает ничего, что способствовало бы пониманию ситуации. Развертывание этого конфликта оставляет впечатление, что в первой половине 1930-х годов политические руководители ждали от Статистического управления, что оно будет поставлять цифры в подтверждение обоснованности уже принятых экономических мер, а отнюдь не цифровые данные, которые могли бы помочь в их формировании. Дескать, статистикам надлежит согласовывать цифры с политическими речами.
В мире умолчаний, где периодически возникают угрозы из-за отсутствия точных директив со стороны власти и из-за противоречивых сигналов, руководители отделов статистики, особенно стоящих на виду, как, например, отдела демографической статистики, выработали для себя рабочие процедуры, надеясь по возможности избавить управление и его персонал от малейшего риска. Чтобы наладить работу управления в условиях нестабильности и нарастающих угроз, они пытались расшифровать то, что считали сигналами, посланными властями сознательно или не сознательно. Они сумели отыскать в инспекционных отчетах, в противоречивой аргументации, в обвинениях как против всего учреждения, так, в особенности, против отдельных работников различные источники информации, чаще всего косвенные, которые давали им редкие ориентиры. Отдельные следы этих сигналов обнаруживались на различных уровнях — от политического центра к Статистическому управлению, от самого управления к ответственным работникам, от центра к регионам. Расшифровка следов была необходимой для того, чтобы понять до конца логику принимаемых решений, в ряде случаев абсурдных и иррациональных, но связанных с предыдущими предписаниями.
Источники в прессе дают указания на некоторые крупные политические ориентиры. Например, в середине 1920-х годов Попов реагирует на некоторые статьи и выдвигает контраргументацию. Пресса вмешивалась также и в ход осуществления переписей. Перепись 1937 года предварялась множеством статей, которые превозносили ее полезность и ее цели, а перепись 1939 года — безапелляционной критикой предыдущей переписи. Но вместе с тем, когда анализируешь в деталях появившиеся в то время статьи, замечаешь, что они не дают никаких ключей для понимания того, чем именно было мотивировано осуждение некоторых руководителей Статистического управления в этом плане. Они, как правило, очень неконкретные и не содержат никаких особых намеков на то, каким ориентирам над
142
лежит следовать. По всей видимости, статистикам было очень трудно найти в них ответы на возникающие у них вопросы.
Отчетные доклады съездов партии составляли другой очень важный источник информации. Резкость реакции Попова на положения, высказанные Сталиным на XIV съезде партии 1925 года, свидетельствует о том внимании, с которым статистики относились к заявлениям, сделанным по случаю этих символических моментов. Выступление Сталина с трибуны XVII съезда в 1934 году, в котором он называет цифру численности населения, предоставленную Госпланом, вызывает последующую реакцию со стороны статистиков, уже сознающих появившуюся на горизонте опасность.
Несколько редких документов, циркулирующих внутри самого управления, дают указания на ориентиры, определенные самими руководящими работниками после 1937 года. Так, Ста-ровский в 1938 году передает Саутину записку о ликвидации неграмотности в СССР, в которой подчеркивает, что цифра неграмотных была «искусственно преувеличена» в ходе предыдущей переписи. Это и стало одной из причин, по которой были аннулированы результаты этой переписи17. Затем следует еще одна записка, которую он пишет в тот же день18, озаглавленная: «Справка об опубликованных данных, характеризующих грамотность населения СССР», в которой перечисляются заявления Сталина, где приводятся цифры по этому вопросу19.
Стремление дать такие точные указания — редкость для руководителя, и, по всей видимости, оно не имело важных последствий. Так, в итоговом отчете о переписи 1939 года, отправленном 5 апреля 1940 года, в частности Молотову, председателю Совета Народных Комиссаров, Старовский указывает процент грамотных лиц, и эта цифра не превышает данных за 1937 год. Сам доклад остается, тем не менее, до такой степени расплывчатым, что население, с которым соотносится этот показатель (взрослое население моложе пятидесяти лет), само не поддается определению20.
Наконец, остаются еще сигналы, передаваемые в ходе бесед, следов которых на сегодня, разумеется, не осталось. Несмотря на это, несколько свидетельств, а также разоблачений позволяют составить о них некоторое представление и понять, что коммуникации на этом уровне между центральной властью и управлением были чрезвычайно ограниченными. Напомним о свидетельстве Курмана по поводу беседы, которая состоялась у Осинского со Сталиным после XVII съезда партии, в ходе которой первый спросил у руководителя страны, откуда была взята цифра численности населения, приведенная в докладе. Наконец, следует упомянуть некоторые обвинения, выдвинутые в период между 1937 и 1939 годами против сотрудников ЦУНХУ. Эти обвинения оказываются, по всей видимости, всего лишь
143
механическим повторением официальных нападок в прессе на авторов переписи, но они не дают никакой дополнительной информации.
Переписка между центральным управлением и региональными управлениями делает в достаточной мере очевидным расплывчатый характер сигналов, исходящих из политического центра (или даже их полное отсутствие), и свидетельствует о неуверенности руководства. Многочисленные документы показывают, что руководители в различных региональных статистических управлениях не знали, что делать с результатами и документацией 1937 года, и требовали инструкций. Некоторые из них даже выражали сомнения по поводу достоверности результатов переписи 1939 года, в частности, когда им передавались итоговые цифровые данные, включающие подсчеты специальных контингентов.
Анализ сигналов, направляемых в случае необходимости, показывает прежде всего их расплывчатый, противоречивый и неконкретный характер, в результате чего они становятся малопригодными, чтобы сориентироваться в обстановке беспорядка и нестабильности. Работники Статистического управления оказались перед лицом власти, для действий и вмешательства которой были характерны отсутствие последовательности и связности или какого-либо замысла, способного стать более ясной руководящей линией в их действиях. Произвол в ходе репрессий еще более усиливал эту неуверенность. Отсутствие точных указаний может объяснить то упорство, с которым вплоть до 1939 года отстаивали свою линию управленцы, продолжавшие защищать приоритет статистических результатов по отношению к политическим утверждениям. Непредсказуемость реакций Сталина, который после переписи 1939 года и в противоположность оценкам переписи 1937 года станет критиковать не ответственных за проведение этой новой переписи, а работников Госплана, могла только усилить такую позицию. Статистики полагаются на свою единственную уверенность в том, что их знания и технология верны. Такова будет и позиция Попова в отношении результатов переписи 1939 года21.
Другими указаниями на отсутствие ориентировок и сигналов общеполитического характера служит тот факт, что цензура трудов, которые выходят после чисток 1937 и 1938 годов, не выглядит как следующая одной точно предписанной линии. С арестами ответственных работников Статистического управления книги, вышедшие за их авторством или же содержащие упоминание их имен, изымались из продажи или переделывались так, чтобы вытравить из них всякое упоминание о них или всякую ссылку на их труды. Эти запреты были следствием решений либо самого Статистического управления, либо, реже, Главного управления по делам литературы и издательств, то есть Главлита22.
144
Управляющий статистическим ведомством создал 14 апреля 1938 года комиссию, чтобы подвести итоги этой цензуре и принять решение об уничтожении других работ этого характера. Причина, по которой надлежало переработать или запретить ту или иную работу, почти всегда заключалась в том, что в ней упоминалось имя какого-нибудь «врага народа». В итоге Глав-лит наложил запрет лишь в отношении нескольких книг, и очень небольшое их число было изъято из обращения из-за их содержания. Подавляющее большинство работ пострадало по инициативе самого Статистического управления, исключительно из-за того, что были репрессированы их авторы. Этот выбор не был продиктован никакими фундаментальными соображениями.
Чистка, аресты обозначают некую политическую заминку, но этот сигнал лишен какого-либо конкретного содержания, не несет никакой ясной информации о том, в каком направлении следует двигаться.
Провал бюрократического абсолютизма23
Способ действия сталинской власти в отношении к Статистическому управлению характеризуется намеренно создаваемым институциональным беспорядком и непоследовательностью в характере вмешательства государства, которое, тем не менее, провозглашало проект научного и рационального правления и управления. На примере этого учреждения виден подлинный размах бюрократического абсолютизма сталинского государства (если воспользоваться выражением Раймона Арона, чтобы охарактеризовать его сущность): господство одной-единственной партии, бюрократическая организация государства, в которой партийные структуры переплетены с управленческим аппаратом, и возникновение государственной бюрократии, состоящей из партийных выдвиженцев24. В действительности вряд ли можно говорить о существовании однородной, не имеющей аналогов государственной бюрократии в 1920-е и 1930-е годы. Частично автономные формы организационной и профессиональной логики продолжали существовать внутри некоторых администраций, включая и Статистическое управление25. Имело место не столько некое единое целое, сколько наслоение учреждений и административных управлений, функционирующих частично по своим собственным правилам и практическому опыту.
Для истории Статистического управления в этот период характерно столкновение между двумя моделями власти и бюрократической организации. С одной стороны, мы имеем управленческую организацию бюрократического типа, сравнимую с организацией многих управлений на рубеже XIX и XX веков и
145
основывающуюся на рационально-функциональной организованности, нацеленной на эффективность, в которой принцип компетентности служит гарантией этой эффективности. С другой стороны, сталинское руководство ставит целью строительство государства, единого для всех, основывающегося на бюрократии, организованной по критериям единой модели — все административные учреждения и институты функционируют в соответствии с одними и теми же правилами и принципами. Эта государственная бюрократия образует общность, в которой члены партии назначаются на ключевые посты в различных учреждениях, чтобы следить за соответствием их деятельности политической линии партии.
Напряженность между этими двумя формами бюрократической организации оказывается сильной и постоянной внутри Статистического управления, тем более что сами статистические работники открыто и во всеуслышание выдвигают свои требования. Речь идет о требовании ставить именно научно-техническую компетентность в качестве основания их профессиональной легитимности и институциональной самостоятельности — условия, необходимого для выполнения их работы на службе у государства, которое, по их убеждениям, является реальностью, существующей отдельно от партии. В этом мы отдаляемся от веберовской модели в той мере, в какой функции, хотя и являются дифференцированными, исполняются не только в индивидуальном масштабе, но и становятся предметом ответственности команд.
В контексте профессионализации, которая была специфичной именно для статистиков в конце XIX века, требование компетентности влекло за собой образование групп профессионалов, связанных между собой прошлым образованием и составом общих познаний. Корпоративизм, присущий этой профессиональной солидарности, препятствует любому процессу разъединения. Рабочие команды, которые регулярно разрушаются, должны столь же регулярно восстанавливаться, чтобы сохранить возможность коллективного труда, необходимого для проведения крупномасштабных опросов. Вместе с тем любая смена персонала означает необходимость принимать на работу по-новому сформировавшийся персонал. В 1930-е годы сосуществуют поэтому два поколения статистиков, сформировавшиеся по-разному, но пользующиеся одним и тем же набором инструментов и действующие в соответствии с одним и тем же требованием научной строгости. Несмотря на образование с марксистским уклоном, поколение, сформировавшееся в конце 1920-х и в начале 1930-х годов, больше не владеет ключами, позволяющими расшифровать политические высказывания и направлять соответствующим образом свою работу. Поэтому управленцы испытывают трудности в понимании прошлого. Статистики и дру
146
гие члены персонала Статистического управления упорно держаться за единственный имеющийся в их распоряжении элемент, который они считают легитимным: а именно, свою профессиональную компетентность в области статистики или учета, позволяющую им применять единую систему учета в масштабах всего Советского Союза, страны ставшей олицетворением плановой экономики.
Сталкиваясь с солидарностью этого рода, внешний контроль, обеспечиваемый различными комиссиями, оказывается неспособным затронуть профессиональные основания работы статистиков. Когда они затрагивают содержание, такое может произойти только для того, чтобы приспособить его к политической декларативности, а совсем не для того, чтобы проверить качество рабочих процедур, использованных для производства статистических данных. Внешнее знание правил функционирования, то есть, по Веберу, условия, чтобы в бюрократической организации установилась строгая и единообразная внутренняя дисциплина, в данном случае действовать не может.
Согласно Клоду Лефору, легитимность бюрократа в тоталитарном государстве зиждется исключительно на авторитете власти, доставшейся ему от государства, и исчезает, как только он выпадает из управленческой иерархии26. После этого его легитимность уже не может основываться на его знаниях, поскольку они также принадлежат политической власти.
В условиях демократии, наоборот, имеет место как бы «совмещение» власти и знания, что придает последнему известную самостоятельность. Клод Лефор вводит здесь особое измерение, а именно — знание, которое позволяет ему провести разделительную линию между демократией и тоталитаризмом27. Тем не менее в начале 1920-х годов в советском Статистическом управлении «совмещения» знания и власти не было. Устремление к такой модели в практическом действии 1930-х годов тоже не увенчалось успехом. Власть не сумела целиком освоить знание. Большевики и Сталин хотели построить государство на научной легитимности. Но это значило привлекать извне определение критериев этой легитимности, предоставленное деятелями науки, а не политическими руководителями. Таким образом, здесь не могло быть «совмещения» между властью и наукой, даже если стремление контролировать знание у политической власти было.
Конфликты, которые мы наблюдали, оказываются, следовательно, результатом напряженности, существующей между различными моделями власти. Работники Статистического управления имели представление о такой законной власти, которая основывается прежде всего на социальной роли науки. А во вторую очередь — на социальной роли техники. Форма авторитетной власти определяется и делается легитимной внутри той или иной профессиональной группы ее членами. Но поскольку
147
формирование нового класса функционеров обязано своим существованием одному только государству, а его деятельность оказывается узаконенной только потому, что оно привязано к определенной позиции внутри строго определенной иерархии, это формирование становится несовместимым с подобным представлением.
Вместе с тем различие между «научной» легитимностью и легитимностью «технической» значительно: первая охватывает широкое поле знаний, находящихся на службе политике и обществу. У статистика есть что сказать по поводу политического действия, поскольку он полагает, что поставляет « истину», которая и делает возможным справедливое и эффективное социальное действие. Напротив, во втором случае он довольствуется только тем, что передает технику в распоряжение политика. Это в особенности верно в отношении счетных технологий, используемых для планирования.
Замысел бюрократического абсолютизма натолкнулся на авторитет знания в легитимации власти внутри Статистического управления и в концепции управленческой самостоятельности. В сталинском СССР власть осуществляется посредством силы и политических средств; а знание не могло быть первичным, оно должно было находиться в подчиненном положении28.
Узы знакомства и узы признания
Бюрократический абсолютизм отрицает всякую форму социальной дифференциации, существования различных социальных групп, какова бы ни была их природа. Он может существовать только при условии, что происходит атомизация общества и устранение любой формы коллективных связей, которые отличаются от связей, задаваемых и поощряемых властью.
Преобразования в социальной стратификации управленческого аппарата шли в паре с различными формами атомизации советского общества и персонала ЦСУ. Крестьянский мир, выходцы из которого в течение нескольких лет занимали посты в Статистическом управлении, можно считать больше всего подвергшимся атомизации. Крестьяне, которые нахлынули в Москву, подгоняемые коллективизацией или же привлеченные промышленным бумом второго пятилетнего плана, по всей видимости, сохранили очень мало связей со своей изначальной средой.
Постоянное снижение доли русских также способствует атомизации статистической администрации, сопровождаемой разрывом традиционных социальных связей, которые могли служить основанием для солидарности. Приспособление статистического аппарата к различным преобразованиям, пережитым им, неизбежно приводило к разрыву прежних отношений солидарности и к изменению форм легитимизации групп, отдель
148
ных лиц и институтов. Связи, которые существовали в этих профессиональных группах, оказывались гораздо более расплывчатыми, а группа в гораздо меньшей мере образовывала единое целое.
В более фундаментальном плане этот разрыв прежних связей солидарности касался не просто отношений знакомства, но и распространялся на то, что мы называем отношениями взаимного признания. В начале 1920-х годов солидарность основывалась на отношениях, возникавших при встречах людей в земствах и в университетах. Эти знакомства между людьми укреплялись благодаря тому, что у них была одинаковая интеллектуальная подготовка и одинаковое восприятие профессии статистика. «Мэтры» (Кауфман, Каблуков) или «великие имена» — русские и зарубежные статистики (Борткевич, Чупров, Янсон, а также и Лексис или Боули) служили эталонами профессионализма. Связи на базе взаимного знакомства и единые эталоны профессионализма начали девальвироваться с 1926 года одновременно с приемом на работу молодежи, получившей образование в советских вузах. Обеднение учебников по статистике, ссылки на «классических» авторов, которых представляли как буржуазных, и стремление прибегнуть исключительно к статистической технике вели к утрате общей профессиональной культуры, находящейся за пределами статистической техники в узком смысле слова. Эта культура, в свою очередь, становится все менее осмысленной и все более сориентированной на включение статистики в народохозяйственный учет, концепция которого низводилась до уровня подсчета нескольких показателей без осмысления их значения.
Этот распад связей, основывающихся на взаимном признании, происходит одновременно с ослаблением потребности в профессиональных критериях. Чистки 1937 года, вызывавшие быструю смену персонала и прием на работу лиц, слабо подготовленных в сфере статистики, усилили этот процесс. На место прежних форм могла прийти другая форма признания, основывающаяся на национальной принадлежности. Конечно, сталинское руководство, поощряя многообразие национальных истоков личного состава работников Статистического управления, не почувствовало для себя риска, создаваемого этим новым источником потенциальной контрвласти. Поэтому-то оно начало нападать на него только впоследствии.
В свете этой логики становятся более понятными постоянные попытки заклеймить отношения личностного характера, предположительно существовавшие в тот период, чем и объясняется чрезмерно частое использование признаний в заговорах в ходе чисток 1937 года, суть которых состояла в стремлении выявить круг связей каждого человека. Такое развитие способно подтвердить идею Ханны Арендт о системе, утверждающей
149
ся на основе социальной атомизации. Вместе с тем в данном случае речь идет не о законченном процессе, влияние которого распространяется на всю целостность общества, а о постоянном тяготении к атомизации профессиональной среды и стремлении покончить со всем тем, что могло бы напомнить о социальной спайке. И это независимо от того, основывалась ли она на общности происхождения, узах знакомства или участии в профессиональной деятельности, базирующейся на общих принципах и ценностях. По мнению Олега Хлевнюка или Шейлы Фицпат-рик, чистки 1937 года преследовали цель установить абсолютную власть, порывая со всем тем, что прямо или косвенно могло иметь связь с взаимной услужливостью29. Фактически же, как это было показано, речь в гораздо большей мере идет о том, чтобы подорвать любые связи взаимной поддержки.
Вместе с тем этот процесс может быть понят как внутреннее противоречие управленческой модели, а не как ее следствие, то есть — как вновь и вновь повторяемая — и всякий раз заканчивающаяся провалом — попытка превратить администрацию, характерную для модели современного государства (Etat moderne), в бюрократическую конструкцию. Стремление утвердить государственную бюрократию является одним из центральных элементов сталинского строительства. Он означает подлинный разрыв между зачатками строительства современного государства, основыванного на гуманистическом политическом проекте статистиков 1870-х годов, и способом сталинского правления, отвергавшего такую форму государства в пользу все большей концентрации власти в одних руках. Осуществление этой власти должно было быть делом кадров, обязанных своей социальной идентичностью исключительно тому положению, которое они занимали внутри бюрократической иерархии.
Сильные внутренние противоречия этой модели, ограничивали возможности развития и тяготели к беспрерывной смене форм управленческой системы. Но в этом сталинский замысел потерпел провал. Репрессии стали в каком-то смысле признанием этого провала. В отсутствие четко определенной программы управленцы-статистики только и занимались тем, что по инерции, по привычке, в силу собственных убеждений или профессионализма, продолжали выполнять работу, начатую раньше. И даже когда эта работа грубо прерывалась и статистики становились жертвами репрессий, сменявшие их люди чаще всего оказывались носителями тех же научных традиций. После каждого такого перерыва, и на протяжении всех процессов обновления кадров, они воссоздавали сети солидарности, восстанавливали узы знакомства или взаимного признания, даже если эти связи уже не обладали той же силой, что в 1920-е годы.
150
Средняя продолжительность пребывания, месяцы 501
Рис. 1. Продолжительность пребывания работников в Статистическом управлении, в среднем из расчета на определенную дату
151
8
Какая наука нужна социалистическому
обществу?
Как и другие дисциплины1, статистика была вынуждена уже с начала 1920-х годов оправдывать свой статус науки. Статистики стремились разработать инструментарий и параметры осмысления социально-экономических реалий, подходящие для проектов строительства социалистического общества. Они будут вынуждены также отмежеваться от европейских статистиков, которых с конца 1920-х годов будут квалифицировать как «буржуазных», так же как и некоторых русских статистиков дореволюционного периода.
Но в таком случае они сталкиваются с глубоким противоречием. Хотя их деятельность связана корнями с интеллектуальной традицией, делавшей статистику наукой точно так же, как химию или математику, они вскоре будут вынуждены вследствие различного рода конфликтов обосновывать социалистический характер своей работы, а следовательно — ее политический характер. Между тем, по убеждениям, всякая наука занимается поиском истины, которая не может быть политически навязана. Оставаясь средством управления, статистика стоит выше политики, чей путь она должна освещать. А получилось наоборот: вопреки их собственным убеждениям и традиции, которой они следовали, статистики вскоре будут подвержены различным формам политического давления, подталкивающим их к созданию теории и инструментария, соответствующих большевистским лозунгам о строительстве социалистической экономики и общества.
Но до какого предела они могли идти? Какая доля уступок могла войти в их теоретические построения? Каким образом такие уступки могли в ряде случаев ставить их на грань разрыва?2 Границы допустимых компромиссов проходили между аргументами, служившими основанием для обвинений против них, с одной стороны, и позициями, которые еще с дореволюционных времен отстаивали различные политические группы и научно-политические круги, в которые они входили, — с другой.
Разработка статистики, стоящей на службе построения социалистического общества, отмечена четырьмя основными мо
157
ментами. Первый характеризуется инструментализацией споров и обсуждений, традиционных еще для европейской статистики XIX века, например по поводу использования среднего как преимущественной статистической меры, закона больших чисел и мер дисперсии статистических рядов. Концепция «среднего человека» Кетле, в частности, квалифицировалась как буржуазная, а вот работы Ленина, написанные до революции, активно использовались для построения критической аргументации.
Второй момент заключался в характере различных сигналов, посылаемых репрессивным аппаратом в соответствии с ритмическим ходом советской истории: обычным явлением становится оправдывать аресты статистиков и экономистов, а также проводить судебные процессы над ними на основе обвинений, касающихся существа их статистической работы. Смещение ответственных работников с их постов нередко сопровождалось критическими публикациями в прессе. Это были новые сигналы, которые тоже подталкивали статистиков к более гибким построениям своих теоретических анализов. Напомним, что отстранение от должности руководителя Статистического управления Попова в 1926 году оправдывалось «ошибками», приписываемыми ЦСУ в его оценках хлебофуражного баланса и в способах измерения социального расслоения в деревне, что было в высшей степени вопросом с политическим звучанием. Каждое увольнение, каждый судебный процесс, каждый приговор служили новыми сигналами, исходящими из текстов самих обвинений, для осуждения, разумеется, и некоторых западных статистиков. К примеру, англичанин Пирсон был признан врагом, так как его философский трактат исходил из идей Маха, которого Ленин резко критиковал в «Материализме и эмпириокритицизме». В результате стало невозможным цитировать Пирсона, не осуждая его или же не обрекая самого себя на осуждение. Все эти обвинения основывались на смеси политического разоблачения и научной аргументации. Появляясь в момент какого-либо конфликта или судебного процесса, они тоже действовали как сигналы, хотя и не содержали в себе какой-либо единой логики и не предлагали никакой теоретической альтернативы.
Третий момент заключался в практике планирования, что систематически порождало конфликты между Статистическим управлением и Госпланом. Этот момент затрагивает саму сущность статистического действия и, во всяком случае, перестает быть чисто риторическим. Все возрастающая значимость планирования ставит экономическую статистику в центр выработки числовых данных в ущерб статистике социальной, с XIX века считавшейся приоритетной, и изменяет используемый инструментарий средств. План является не столько дис
158
позицией, с которой ведется наблюдение, сколько, прежде всего, инструментарием, показывающим перспективу. Он должен давать соответствующие статистические показатели, чтобы направлять общее прогрессивное развитие страны, давать измерительные данные, касающиеся промышленного развития, и экстраполировать их на перспективу. Статистика должна давать адекватный измерительный аппарат. Показатели цен и производства, например, становятся твердым ядром статистической технологии.
Наконец, четвертый момент — демографическая перепись должна давать образ успешного осуществления замысла строительства социалистического общества. В этом качестве она представляет собой центральное звено в статистическом инструментарии, нацеленном на построение действительности. С середины 1920-х годов производство статистической продукции будет подчинено все более и более частым попыткам вмешательства партии в различные этапы сбора, обработки и обнародования данных. Конструкция категорий классификации индивидов и изучаемых объектов станет предметом обсуждения совместно с органами управления, как и в любой другой стране, но, более того, вынудит статистиков искать всевозможные согласования, чтобы стало возможным применение марксистской теории социальных классов и сталинской схемы понимания наций. Даже конкретные операции по сбору данных будут поставлены под контроль партии и общественных организаций, выступающих в качестве ее придатков.
В более широком плане акцент должен быть сделан на двояком использовании цифр: использовании техническом, чтобы дать плану материал, необходимый для его разработки, а также в качестве аргумента в политических спорах или в осуществлении пропагандистских действий. В различных конфликтах, происходивших на самом высоком уровне с 1924 года, политические руководители используют цифры, чтобы обосновывать и отстаивать свои позиции. В таких случаях статистики, если они продолжают придерживаться «реалистического» видения статистики, которая соединяет цифры с научной правдой3, становятся косвенными жертвами, но также и исполнителями действия в политическом использовании цифр.
Инструментализация полемики
С точки зрения формы и содержания учебники по статистике, написанные на заре революции, глубоко коренились в европейской статистической традиции. Первые советские статистики прекрасно владели литературой, которую большинство из них изучало при получении образования. Дискуссии, касающиеся значимости различных статистических измерений, цитиро
159
вание библиографических источников и недвусмысленные выражения признательности за влияние или по поводу интеллектуального долга четко показывают привязанность русской теоретической статистики к традициям немецкой статистики. Лексис, Рюмелин и Майр были наиболее часто цитируемыми авторами. Некоторые из первых руководителей ЦСУ посещали немецкие университеты во время заграничных поездок и учебы до революции. Работы английских статистиков Боули и Юла, которые были сторонниками математической статистики, также часто отмечались, однако родственная связь с немецкой статистикой была особенно заметна в специфически русской традиции. Работы Янсона, А.А. Чупрова, Борткевича, Фортунатова или Орженского пользовались авторитетом и служили дополнительным, нередко оригинальным, национальным справочным материалом.
Русские учебники начала XX века, которые использовались и после революции, содержат ссылки на большую часть основополагающих дискуссий этого периода в Европе, и различные поколения советских статистиков будут заимствовать из них категории и после 1917 года. Споры вокруг концепции статистики, которую необходимо разработать в рамках социалистического общества, также будут опираться прежде всего на основополагающие разделения между математической теоретической статистикой и статистикой более описательной, основывающейся на социальном наблюдении, осуществляемом посредством опросов. Расхождения переосмысливались в ходе полемики. В учебнике Кауфмана «Теория и методы статистики»4, опубликованном в 1912 году и переизданном в 1922-м, излагается содержание некоторых дискуссий, в то время основополагающего характера. Их научное содержание и смысл будут постепенно меняться, наталкиваясь на политические противоречия.
Маркс, буржуазный статистик и средний человек
Спор вокруг среднего, вокруг закона больших чисел и, в более широком плане, вокруг использования теории вероятностей в статистике был особенно показателен, так как он иллюстрировал уже упомянутые процессы нарастания инструментального использования статистики. Целью в них было спасение среднего в качестве инструмента измерения, принимая в расчет также разнообразную критику, предметом которой оно становилось, в особенности ту, что была нацелена против его истолкования у Кетле. Кауфман представляет среднее как центральный измерительный инструмент, который непосредственно вписывается в традицию, берущую начало от Кетле5, принимая при этом на свой счет критические соображения, сформулиро
160
ванные Рюмелином и Лексисом по этому поводу. В частности, он подчеркивает близость трактовок Зюсмильха и Кетле, за исключением того, что механические закономерности, защищаемые последним, ставятся на место божественного порядка, имеющего место у первого. Он отмечает также, что «и сам Кетле, и в особенности некоторые из его последователей, считали именно, что в массовых данных, в частности в данных "моральной статистики" — статистики преступлений, самоубийств и т.п., — можно видеть серьезное противопоказание против допущения свободы воли»6. По его мнению, позиция, занимаемая Кетле, по-видимому, ведет к моральному фатализму, отрицающему свободу индивидуальной воли, и к одной из форм социального фатализма, которая вынуждает считать, что общество зависит от каких-то высших законов, против которых совершенно невозможно бороться.
На первый взгляд, позиция, занимаемая Кауфманом, может показаться парадоксальной. Отбрасывая идею о существовании законов, извне управляющих человеческим существом, он может показаться близко стоящим к марксистской концепции человеческой деятельности. Вместе с тем это отбрасывание приводит его через критику среднего человека к преувеличению значимости индивидуалистического подхода в гораздо большей мере, чем глобального или коллективистского, так как свобода воли ставит индивида над всем тем, часть чего он составляет. Поступая так, он ставит себя в положение человека, разделяющего идеи наследия Лексиса, который подчеркивал значимость меры дисперсии, чтобы иметь возможность представить многообразие действительного7.
С 1920-х годов закон больших чисел, составляющий один из главных полюсов легитимации статистики как науки, стоящей на службе измерения социальных фактов, подвергся нападкам, исходящим из среды, внешней по отношению к статистикам. В отличие от Кауфмана, те люди, которые подвергли критике его формулировку, не оперировали аргументом о свободе воли, а настаивали на том факте, что замеченные тенденции не являются безусловно обязательными, что как будто бы придавало относительный характер действиям государства. Между тем, с их точки зрения, закон больших чисел как раз и приводил к тому, что социальным процессам приписывался безусловно обязательный характер, а политическому воздействию на общество — характер иллюзорный. Более того, он якобы оправдывал идею устойчивости капитализма, а следовательно — и его незыблемый характер. Таким образом, в противоположность критике с либералистской сущностью, имевшей место в начале века, они вновь включили в свои суждения однозначное видение мира, ставя под сомнение существование закономерностей, которые они ассоциировали с «буржуазными» законами.
161
Однако для самих статистиков вообще не может быть статистики без закона больших чисел. Поэтому они оказались вынуждены предложить такое его применение, которое не ставило бы под вопрос его теоретическую основательность, но учитывало бы нападки, высказанные в его адрес. Постепенно они вырабатывают аргументацию, итоговую формулировку которой Старовский представит в 1936 году. Правда, ему понадобится виртуозная акробатика в изложении8. Сначала он приводит классические примеры, заимствованные из учебников начала века, чтобы проиллюстрировать применение закона больших чисел, то есть постоянство феномена, даже его универсальность, в том случае, если мы имеем дело с большой численностью населения. Он, в частности, приводит в порядке примера соотношение рождений людей мужского и женского пола и пропорцию писем без адреса. Однако, признавая значимость этого закона в указанных случаях, он предлагает и другие примеры явлений, чтобы дезавуировать истолкование, которое придают закону «буржуазные ученые»:
«Буржуазные ученые помимо этих действительно существующих правильностей придумали еще ряд других. Буржуазные ученые утверждали, например, что число преступников (воров, убийц и т.д.) из года в год составляет примерно один и тот же процент к общему количеству населения. Здесь допускалась большая подтасовка, так как процент преступлений сильно меняется: в годы кризисов воровство увеличивается, в годы относительного улучшения — сокращается, но если взять годы экономически одинаковые, то среднее число преступлений и процент преступников к общему числу жителей при одних и тех же социально-политических условиях действительно обнаруживают некоторую устойчивость»9.
Следуя однозначной логике марксистского способа мышления, Старовский не ставит под сомнение существование законов, стоящих выше индивидов. Напротив, ссылка на историчность этих законов, свойственных некоторой данной социально-исторической системе, представляется как наиболее существенная. Но в таком случае государство может изменять эти законы с целью заменить их другими. Затем следуют все более и более абсурдные примеры, призванные подкрепить эту аргументацию: «Некоторые буржуазные ученые придумывали еще более замысловатые закономерности. Так, например, известный историк Бокль10 подсчитал, что в течение восемнадцати лет (с 1826 по 1844 г.) из года в год число преступников во всей Франции равнялось числу умерших в Париже. Сколько человек в Париже умерло, столько же примерно человек в этом же году было во всей Франции осуждено за преступления. Ясно, что здесь случайное совпадение цифр»11.
162
Этот параграф заслуживает внимания. Он иллюстрирует политический способ аргументации, весьма нередко используемый в те времена для опровержения статистических результатов: когда числа оказываются противоречащими «очевидности», возникает подозрение, что они подтасованы, или же они приписываются воле случая. Тем не менее такое опровержение уже не основывается на каких-то общих соображениях, оно меняет регистр, вплоть до того, что становится анекдотичным. Действительно, в конце 1930-х годов спор об истолковании соотношения в категориях причинности, что и является центральным для рассматриваемых вопросов, еще не очень разгорелся.
Старовский продолжает:
«Буржуазные ученые думают, что есть такие свыше установленные законы, которые человеку понять и объяснить нельзя. [...] И вот, по мнению буржуазной статистики, закон больших чисел — это такой таинственный закон, при помощи которого можно обнаружить и измерить недоступные и непонятные человеческому уму законы. Один из буржуазных статистиков, Зюсмильх, так прямо и писал, что при помощи закона больших чисел выясняется "божественный порядок". [...] Если есть такие законы, на основании которых явления из года в год повторяются, если в каждом следующем году повторяется то же, что было в предыдущем, — значит, на свете ничто не изменяется, значит, буржуазный строй будет существовать вечно. И напрасно жалуются рабочие на высокую смертность, на голод, на безработицу, на рост преступности. Есть такой закон, что каждый год должен быть определенный процент воров, убийц, самоубийц, голодающих безработных и т.д. Так проповедовали буржуазные статистики по заказу своих хозяев не только двести и сто лет тому назад, но так же проповедуют они и в настоящее время»12.
Неизбежный характер явлений, который, как ему представляется, подсказан статистическими закономерностями, и отсутствие ссылок на историю отвергаются Старовским на том основании, что в таком случае всякое человеческое и политическое действие было бы обречено на бессилие. Споры, которые в конце 1920-х годов велись вокруг теории экономических циклов, развиваемой, в частности, Кондратьевым и раскритикованной за то, что согласно ей после каждого очередного кризиса капитализм возрождается, принадлежат к тому же регистру. Более того, в контексте императивного планирования нельзя допускать, что временной ряд может иметь логическую последовательность в событийных связях, независимо от внешнего воздействия.
Аргументация вновь доводится до абсурда, только бы дезавуировать статистический инструментарий:
163
«Многие буржуазные ученые на Западе объясняют капиталистические кризисы, голод и нищету пролетариата влиянием солнечных пятен. А американский профессор Мур объясняет всю политическую и экономическую историю человечества влиянием планеты Венеры. Вот до каких нелепостей доходят буржуазные ученые, когда надо объяснить, что все несчастья капитализма вызваны не капиталистами, а Солнцем или Венерой»13.
Регистр анекдотичности вновь служит источником, поставляющим элемент доказательности:
«В 1929 г. на Украине судили вредителя Ефремова14. В судебной хронике сообщалось, что некоторые члены вредительской организации пытались при помощи закона больших чисел установить зависимость между числом пятен на Солнце и судьбой советской власти. По их расчетам советская власть должна была пасть не позднее как в... 1929 г.(!)»15.
Вместе с тем в данном случае аргумент выходит за пределы анекдотического ряда. Доказательность усиливается указанием на качество того человека, который использовал закон больших чисел, «вредителя», а также указанием на его юридическую участь: он был обвинен в том, что являлся членом вредительской организации. Старовский оказывается вынужденным принять во внимание правовые решения, чтобы высказать критические соображения, в основательность которых он сам по-настоящему не верит. Но в конечном итоге он все равно спасает in extremis закон больших чисел, прибегая к опоре на отцов-основателей Маркса и Ленина:
«После прочтения всего того, что здесь написано об истории закона больших чисел, у многих читателей, вероятно, сложится впечатление, что закон этот — буржуазная выдумка и что мы рассказали о нем только для того, чтобы показать, какие нелепости проповедует буржуазная наука. Но это не так.
Мы критикуем неправильное применение закона больших чисел. Этот же самый закон, но уже в правильном применении мы встречаем и у Маркса, и у Ленина. (Маркс называет этот закон законом средних чисел.)»16.
Теории, представшие перед судом
Оставалось определить социалистическое использование среднего. Его применение было поставлено под вопрос, когда этот показатель стал служить основанием для формулирования законов. Критика такого рода стала обычной практикой в 1930-е годы после судебных процессов над Кондратьевым, Базаровым
164
и Громаном и осуждения их теории циклов. Это были первые крупные процессы над представителями профессиональных кругов статистиков и экономистов. Сначала, в 1930 году, был арестован Кондратьев, которого судили в рамках «процесса промпартии». Позже, в 1931 году, Громан был обвинен в рамках «судебного процесса над меньшевиками»17.
В учебнике по статистике, созданном под руководством Яст-ремского и Хотимского и вышедшем в свет в 1935 году18, авторы критикуют экономистов из своего ближайшего окружения за то, что они пытались использовать некоторые статистические инструменты в манипуляторских целях, но в то же время стремились выдвинуть аргументы, чтобы спасти статистику от полного осуждения:
«Представители российской буржуазной науки, позднее разоблаченные как вредители, использовали статистику как орудие борьбы против социалистического строительства в СССР. Вредитель Кондратьев доказывал незыблемость капиталистического строя при помощи анализа статистических кривых и одновременно статистически доказывал "невыгодность" индустриализации СССР. Базаров в борьбе против принятых темпов социалистического строительства доказывал свою теорию "затухающей кривой"; по его мнению, пределом развития советского хозяйства является довоенный уровень. Громан доказывал наличие в советском хозяйстве "эмпирических закономерностей" капиталистической России и, чтобы сорвать хлебозаготовки, составил вредительский хлебофуражный баланс. Все они вместе с соратниками и подголосками статистически "доказывали" невозможность и нереальность принятых темпов социалистического строительства и всячески искажали статистические цифры, лежащие в основе социалистического планирования»19.
Не имея возможности установить теоретические основания статистики, которую можно было бы квалифицировать как социалистическую, статистики тщетно пытаются определить, какой она должна быть, ссылаясь на мотивы, лежавшие в основах осуждающих приговоров. Речь, таким образом, в гораздо большей степени шла о том, чтобы поставить под сомнение так называемые ошибочные истолкования или же якобы сделанные фальсификации и искажения данных, чем разработать новую совокупность статистических понятий и методов, свойственных социалистической экономике и социалистическому обществу. Развенчание некоторых подходов возникает не из критики конструкций орудий действия как таковых, а из отвержения политических выводов, которые влечет за собой их использование. Следовательно, речь шла в гораздо большей мере о политической дискуссии по поводу использования этих
165
инструментов, чем о различиях в их теоретических основаниях. К примеру, если какие-то числовые данные использовались в качестве аргументов противниками Сталина в политических спорах, их обязательно нужно было дискредитировать. Например, в конце 1920-х годов и в начале 1930-х Сталин сделал окончательный выбор в пользу форсированных темпов индустриализации, которая финансировалась за счет изъятия в массовых количествах сельскохозяйственной продукции. Это было сделано вопреки мнению многих экономистов — в их числе, в частности, были Кондратьев и Громан, — а также вопреки мнению значительной группы большевиков во главе с Бухариным. Вот тогда-то теории этих экономистов были опровергнуты Сталиным и его окружением, а статистики были вынуждены приспособить свой язык к этой новой ситуации.
В целом осуждение буржуазной статистики затрудняет использование теоретических обоснований и технологических приемов статистики, представленных в работах авторов, которых отнесли в разряд «буржуазных». В результате задачи, стоявшие перед работниками Статистического управления, осложнились еще больше, поскольку эти нападки откровенно и систематически продолжались на протяжении 1920-х годов. В том числе и такими убежденными статистиками-марксистами, как Мария Смит, бывшая членом Коммунистической академии, профессором статистики в Институте народного хозяйства им. Плеханова, а позже в Институте красной профессуры. Бывшая когда-то ученицей Боули, она в гораздо большей мере находилась под влиянием его положений, чем под влиянием русской статистики20. Такая ситуация приводила статистиков 1930-х годов к большому разнобою в высказываниях и — парадоксально — к знакомству с основополагающими работами «буржуазных» авторов, критикуемых ими. С этой точки зрения, предисловие к коллективной работе, выполненной под руководством Ястремского и Хотимского и опубликованной в 1930 году21, свидетельствует об огромной статистической культуре и одновременно о несомненной ловкости, позволяющей выпутаться из затруднительных положений, связанных с политическими позициями. Так, обязательные библиографические ссылки содержатся уже во введении, а их содержание отвергается критикой в адрес буржуазной науки и статистиков, которые зачисляются в разряд ее представителей:
«Математическая статистика до самого последнего времени разрабатывалась буржуазной наукой.
Из числа многочисленных столпов ее достаточно назвать известного махиста22 Карла Пирсона или таких буржуазных экономистов, как Фишер23, Борткевич, Митчелл, Боули, фашисты — Парето и Джини и т.д.»24
166
Осуждение Кондратьева способствовало разоблачению
буржуазных статистиков, с кем ассоциировалось его имя, — Митчелла, Боули и Мура, которые активно способствовали разработке теории циклов. Митчелл однажды уже признал свой долг перед Кондратьевым в работе, опубликованной в 1927 году25. Основатели Эконометрического общества в Лондоне в 1930 году, трое статистиков, в августе 1933 года поддержат избрание Кондратьева, находившегося тогда в заключении, членом-основателем этого общества.
Помимо высказываний и соображений, связанных с обстоятельствами, учебники Ястремского и Старовского дают нам ключ к пониманию того, как вырабатывались, моделировались, трансформировались или подвергались критике статистические инструменты в зависимости от определенной политической ориентации. Не отбрасывая теоретические основания, на которых стоит их собственная легитимность, статистики вынуждены подумать над истолкованием значимости некоторых инструментов, используемых ими, или же об использовании иных орудий, лучше приспособленных к контексту данного момента. В таких случаях характер политического действия тяжелым грузом ложится на теоретическую аргументацию. Так, наряду с критическими высказываниями, которые следуют за арестами и процессами и которые вытекают из пассивного, но реалистического взгляда на ситуацию, статистики 1930-х годов начинают вырабатывать инструментарий, необходимый для последующего планово-централизованного управления экономикой и обществом. Это было переходом к подлинному обновлению приоритетных инструментов исследования, но одновременно и к истолкованию полученных числовых данных.
Первые робкие шаги в разработке народнохозяйственного учета
Таким образом, в 1930-х годах советские статистики ведут споры по поводу выбора надежной исходной позиции, необходимой для научной, универсально значимой статистики, и не менее необходимого размежевания между статистикой «буржуазной» и статистикой, стоящей на службе социалистического общества. До какого-то времени эта амбивалентность не вносила существенных потрясений в теоретические основания статистики, а свелась к инструментализации прежних споров. Отметим все же, что теоретические и практические направления статистической работы начали меняться с середины 1920-х годов, прежде всего под влиянием политических столкновений и растущего давления со стороны Госплана. Но это происходило также и вследствие первой смены кадров в ЦСУ и прихода на работу статистиков, получивших образование уже
167
после революции, в Институте им. Плеханова или в Коммунистической академии.
Первые политические проявления глубинных изменений становятся заметными в начале 1930-х годов в связи с обсуждением вопроса о перерастании статистики в учет «в условиях социализма» . На первый взгляд, формы выражения в этой дискуссии выглядели карикатурными. В частности, это видно на примере программной работы Осинского «Что значит учет»26, опубликованной в 1932 году. Роль статистики по отношению к всеобщему учету в ней четко определена:
«Постановка же учета есть в первую очередь задача методологическая и организационная. [...]
Но дело не только в том, что мы проводим индустриализацию, но и в том, что это социалистическая индустрия, что мы строим социалистическую экономику и социалистическое общество. Уже в буржуазных условиях современное крупное предприятие требует высоко развитой постановки учета. Но ведь объясняется это тем, что уже в недрах крупных буржуазных предприятий развивается общественная форма труда, подготавливается обобществление процесса производства. При переходе же к социализму учет должен охватить все сферы хозяйственной и общественной жизни, внедриться во все мельчайшие их составные звенья
[...] Вместе с изживанием остатков капитализма в экономике и сознании людей статистика все больше отступает на второй план перед прямым народнохозяйственным учетом. Недаром поэтому прежнее ЦСУ стало теперь ЦУНХУ. Это переименование не случайно и характеризует перемену в направлении деятельности целой системы органов»27.
На какое-то время эта работа становится главной, на которую ссылаются в работах по статистике. В ней отражено основное изменение: поскольку отныне и навсегда статистика будет служить плану, она сама должна превратиться во всесторонний бухгалтерский учет, то есть давать расчетные основания для общегосударственного планирования. Но в таком случае нужна ли она как особая целостная наука?
«Сохраняется ли статистика при переходе к коммунизму?
Однако то, что на первый план выдвигается учет, еще вовсе не означает полного вытеснения и умирания статистики. Не говоря уже о том, что в сфере изучения стихийных явлений природы завоеванное статистикой место должно за ней сохраниться, статистический метод и операции статистического характера сохраняют свое значение и для общественной жизни — отчасти на время перехода от низшей фазы коммунизма к высшей, отчасти при коммунизме вообще. В последнем случае материалом для применения статистических приемов оказываются такие явления "общественного производства человеческой
168
жизни", которые общество может регулировать лишь косвенно, — это явления, связнанные с факторами биологическими, природными. [...] Так, например, только карикатурой на коммунизм можно признать утверждение, что при нем будут сознательно и непосредственно регулировать и планировать заключение браков и воспроизводство населения. Брачные отношения при коммунизме, наоборот, становятся действительно свободными, поскольку низвергается иго капитала»28.
Осинский понимает пределы применимости такого подхода и отказывается распространять это суждение на все стороны социальной жизни. Он разделяет то, что относится к области биологических явлений, и то, что принадлежит к области социальных поведенческих действий, которые, как он признает, не поддаются ни контролю, ни планированию. Он перенимает идею о существовании некоторого поля свободы людей в их деятельности и идею о некоторых сторонах в их социальных поведенческих действиях, которые не подчиняются биологическому началу.
Эта аргументация будет в дальнейшем временами нарастать. Спустя несколько лет статистика будет отчасти реабилитирована как самостоятельная дисциплина. В 1930 году Сталин утверждал на XVI съезде партии, что «учет немыслим без статистики». Эта фраза в последующем будет неоднократно повторяться людьми, которые будут выступать с нападками на Осинского. Когда он был арестован в октябре 1937 года (его расстреляли в сентябре 1938 года), люди, допрашивавшие его, как раз и ставили ему в вину позицию, занятую им по отношению к учету. Отныне требовалось осуждать его теорию и утверждать, что
«в этом отношении "теория" отмирания статистики в условиях социалистического хозяйства, которую упорно проповедовали враг народа Осинский и др., "теория", подрывающая всю систему народнохозяйственного учета, является вредительской. [...] Значение народнохозяйственного учета в целом и статистики в особенности должно неуклонно возрастать»29.
Статистика будет полностью реабилитирована в 1948 году, когда ЦСУ вновь обретет полную самостоятельность по отношению к Госплану. Более того, ее задачей станет осуществление контроля над расчетами этого управления. Гораздо позднее, в 1960 году, сам Старовский выступит с самокритикой, правда, в умеренных выражениях, по случаю публикации одной работы, касающейся истории статистики в СССР, в которой он укажет:
«В экономической литературе излагались и всякого рода левацкие "теории", например "теория" отмирания денег при социализме или "теория" отмирания статистики при социализме
169
(перерастания статистики в учет), впервые выдвинутая в статьях академика В.В. Осинского [...]. Автор настоящей статьи в своих работах, относящихся к 1932-1935 гг., также разделял эту "теорию". Жизнь наглядно показала никчемность и ошибочность подобных "теорий", отвлекавших внимание научных кадров от актуальных вопросов статистической теории»30.
Формы, которые приобрело преобразование статистики в учет, несмотря даже на то, что они довольно быстро оказались поставленными под сомнение, тем не менее оказали весьма существенное влияние на применение статистики и используемый ею инструментарий. Прежде всего этот период характеризуется почти полным исчезновением социальной статистики. Научная претензия на универсальную применимость статистики, возникшая в XIX веке и защищаемая в России такими статистиками, как Попов или Гернет, уступает место непосредственному использованию чисел для целей осуществления расчетов, чтобы предоставить в распоряжение Госплана необходимые данные для разработки и числовых оценок пятилетних планов. Статистические данные, производимые в 1930-х годах, были главным образом демографическими, а теоретическое содержание опубликованных программ и учебников по статистике было чрезвычайно обеднено.
Зато быстро развивается новая область статистики, основывающаяся на прогнозировании и конструировании показателей. Прикрываясь традиционной фразеологией, статистики разрабатывают новые подходы, нацеленные на создание общегосударственного учета, отголосок чего мы находим в учебниках, опубликованных в 1930-х годах31. В них главы, в которых рассматриваются «относительные величины» и показатели, занимают все более и более важное место, поддерживая иллюзию использования статистических технологий сугубо для учета.
Балансовое соотношение, предназначенное для сравнения двух количественных величин (например, промышленного и сельскохозяйственного производства), «относительные величины» служат инструментами, создаваемыми исключительно для расчетов целевых показателей плана. Сами показатели позволяют установить тесную связь между требованиями планирования и традиционными статистическими действиями. Этот термин обязан своим появлением дискуссии, проходившей в 1920-х годах. Так, в 1925 году Мария Смит оставила использование русского слова « индекс» исключительно для расчета цен. При этом она отметила, что это слово по своему этимологическому происхождению является английским и что русское слово показатель (индикатор) тоже вполне пригодно32. Это замечание свидетельствует о недавнем происхождении этого обозначения в тот период и неуверенности в возможностях его использования. Напротив, в 1930 году Н.М. Виноградова публикует работу, целиком посвященную показателям88. Границы
170
применимости термина обретают, таким образом, четкое очертание. Несколько позднее два учебника углубляют положения, касающиеся этой области, — учебник Н.М. Новосельского и Ю.А. Подольского34, появившийся 1938 году, и учебник Л.В. Не-краша, опубликованный в следующем году35.
Программа подготовки кадров по технологии учета на предприятиях и по теории статистики, введенная Статистическим управлением в 1934 году36, учитывала эти новые направления. В ходе рассмотрения программы методологический совет управления подчеркнул необходимость ограничиться тем, что он обозначил как предмет статистики: выработка категорий, расчет среднего и показателей, а также метод опросов. Как видно, речь шла не об объектах изучения, а только об инструментарии. В этой области единственным нововведением, по сравнению с предыдущим десятилетием, был расчет показателей, сфера применения которых была строго определена в рамках планирования, что тоже тормозило некоторые нововведения.
Другое преобразование, происходившее в этот период, — унификация народнохозяйственного бухгалтерского учета в СССР — должно было повлечь за собой установление единой системы учета:
«Прежде всего, совершенно очевидно, что характерная для переходного периода двойственность системы учета — существование и обособление государственной статистики и ведомственного учета — не может дальше сохраняться. Государство как единый хозяин единого народнохозяйственного предприятия должно будет организовать стройную и целостную систему наблюдения и контроля над всем ходом общественного воспроизводства»37.
Эта унификация всех этапов учета, от начальной регистрации до централизованной обработки данных, должна была сделать возможным осуществление единого контроля и единого — как бухгалтерского, так и статистического — истолкования таких демографических показателей, как экономическая активность населения. И в то же время она должна была гарантировать соответствие учетных показателей предприятий общенациональным учетным показателям38. Эта утопическая унифицированная учетная система не была исключительно изобретением СССР. После Второй мировой войны мы можем заметить ее несколько нюансированную форму в европейских странах, стремившихся к созданию своей собственной системы национального учета39.
Учет и планирование численности населения
На демографическом анализе также сказалось широкое применение проекта планирования во всех областях социально-экономической деятельности государства. Его прогностичес
171
кий аспект ограничивается теперь включением прогнозов по населению в рамки пятилетнего плана. Вместе с тем требования планирования подталкивают статистиков поставить вопросы о значимости демографического прогнозирования и разработке в этом плане оригинальных методик40. Новые теоретические разработки следуют в паре с реальными нововведениями. Прежде всего, долгосрочные, а возможно, и среднесрочные демографические прогнозы рассматриваются как бесполезные для планирования, а метод соответствующих расчетов подвергается критике:
«Так, в ряде буржуазных стран статистические органы и отдельные ученые за последние годы произвели исчисление населения вперед на несколько десятков и даже сотен лет. (В Германии исчисления населения доведены до 1975 г., во Франции до 1956 г., в Италии до 1961 г., в САСШ до 2000 г., в Дании до 2011 г., в Швеции до 2150 г.)41 Все эти расчеты основаны на данных на определенный момент, которые либо сохраняются абсолютно или берутся относительно устойчивыми, т.е. сохраняют эволюцию изменения за предыдущие годы.
Никакой попытки связать численность населения с развитием, размещением и перемещением производительных сил, с ходом классовой борьбы в обществе, а тем более с изменением социального строя, не сделано. (Собственно говоря, смешно было бы думать, что сейчас, в 1932 г., мы можем установить уровень развития производительных сил для 2130 г., так как, безусловно, после победы пролетариата во всем мире мы будем иметь такой пышный расцвет производительных сил, который мы себе теперь и представить не можем. [...] Очевидно, что не менее смешно было бы сейчас устанавливать высоту рождаемости и смертности для 2130 г.)»42.
Критика была направлена главным образом на то, что в этих прогнозах не принимаются во внимание характеристики развития экономики и общества. По мнению указанных авторов, это создает иллюзию стабильности и созвучно высказываниям «буржуазных» статистиков по этому вопросу. Вместе с тем, они ссылаются в особенности на необходимость, диктуемую планом, когда подчеркивают обязанность принимать во внимание отношения между различными статистическими величинами. Путь следования предлагался узкий и политически рискованный — между критикой прогнозов, которые предполагали долговременную стабильность, и разработкой краткосрочных или среднесрочных прогнозов.
В 1932 году три демографа, в том числе Курман, делают прогнозы, используя метод передвижек по возрастам43. Они прогнозируют по отдельности различные возрастные группы, что было в то время новаторством, хотя и делалось не впервые44.
172
Однако эти прогнозы составлялись только на второй пятилетний план (1933-1937). Вести расчеты было необходимо, прогнозировать детализированный состав населения тоже, но исключительно в рамках строгой логики управления экономикой, для чего не обязательно делать среднесрочные или долгосрочные прогнозы. Все это служит прекрасной иллюстрацией всей сложности соотношений между статистическим наследием и изменениями в разработке статистического инструментария. Принуждение со стороны политической управленческой команды иногда подталкивает к нововведениям, становящимся результатом методологических компромиссов, которые статистики вынуждены разрабатывать45.
Подобные методологические раскладки бывает очень трудно постоянно использовать. Например, демографические данные, необходимые для того, чтобы прогнозировать показатели рождаемости и смертности по возрастным группам, ставят статистиков перед трудноразрешимыми проблемами. Так, в 1932 году они наблюдали уменьшение рождаемости в Ленинграде уже в течение многих лет, но знали, что рождаемость падает, когда жизненный уровень растет, как это было в развитых капиталистических странах. Тем не менее в своих исследованиях они были вынуждены считаться с официальной идеологией, провозглашавшей, что при социализме благосостояние растет, что способствует росту рождаемости. Это положение вело к длинным рассуждениям, призванным обосновать прогнозирование такого уровня рождаемости, который вопреки всякой очевидности обеспечивал рост населения. Авторы этого прогноза, хотя и понимали, что существует связь между экономическим развитием и рождаемостью, не могли говорить об этом со всей откровенностью. Перед лицом угроз, которым они подвергались в середине тридцатых годов, и стремлением власти использовать их наблюдения в политических целях статистики пытались найти себе убежище в практике учета.
От открытия социального факта к бюрократическому учету
В 1835 году Адольф Кетле, бельгийский математик, астроном и статистик, заложил основы теории общества на базе статистического измерения46. Он хотел создать науку об обществе, которая, по аналогии с моделью естественных наук, предоставляла бы концептуально-методологические рамки для понимания социального начала и его преобразований. В конце XIX века Дюркгейм прибегает к помощи статистики, чтобы сконструировать «социальный факт», а затем подвергнуть его анализу47. Эта концептуально-методологическая революция отводила статистикам, служащим научному и рациональному правительству, привилегированное место в государстве.
173
Формы социальной деятельности, которые в тот период осуждались моралью, рассматривались им как формы «социальной патологии». Вследствие этого самоубийства, аборты, проституция и преступность вызвали полемику между людьми, которые утверждали социальный характер отклонений, и теми, кто отдавал предпочтение биологическому объяснению. Самоубийство, возведенное Дюркгеймом в ранг социального факта48, становится центральным предметом суждений тех, кого с тех пор именуют моральными статистиками.
Это нововведение социологического анализа имело не только методологическое значение, но и политическое. В самом деле, люди, входящие в правительство, становятся гарантами поддержания определенной формы социального порядка и в особенности, подобно врачу, искоренения всякого выражения нарушений в функционировании «социального тела». Между статистиками и политическими деятелями возникает новый характер отношений: правителям — принятие решений о том, как лечить, статистикам — выявление проблем, формулирование объяснений и предложений по их возможным решениям49. Статистика получает легитимацию своей способности находить количественные характеристики человеческого поведения, измерять его распространение и намечать контуры социальных или национальных групп.
В начале 1920-х годов русские статистики, бывшие выходцами из дореволюционного периода, были хорошо знакомы с этими дискуссиями. До 1917 года некоторые из них, такие, как Михаил Гернет50, создали целый ряд работ по теме статистической морали о самоубийствах, абортах и преступности61. Его ученик Михаил Птуха в 1916 году защитил диссертацию по статистике народонаселения и моральной статистике52.
В 1920-е годы эти статистики займутся подготовкой многочисленных работ по моральной статистике в рамках отдела ЦСУ, созданного для этих целей. После создания отдела в 1920 году Гернет становится его руководителем. В 1920 году этот отдел насчитывает десять статистиков, в то время как в отделе статистики народного здравоохранения было всего шесть работников. Но в 1930-е годы эти работы будут прекращены. Отдел моральной статистики был упразднен в 1929 году, а в последующие годы вместо рассмотрения этих вопросов статистики будут заниматься проведением подсчетов, оставляя в стороне аналитическую работу.
Такой социальный факт, как аборты, наглядно показывает, как его анализ был сведен к простой бюрократической регистрации53. С начала 1920-х годов в центре статистической работы находились действия по обнаружению «социальных патологий» и их превращение в объекты принятия политических решений, первоначально либеральных, а затем репрессивных. Социоло
174
ги, статистики, медики, работники здравоохранения, юристы и политические руководители вели по этим вопросам открытую полемику.
С XIX века эти дискуссии волновали в гораздо большей мере научно-медицинское сообщество, чем политический мир. В самом начале XX века многие русские врачи, разделявшие либеральные взгляды, воспользовались этими спорами, чтобы легализовать соответствующую практику, которая тогда все еще оставалась подпольной54. В то время вопрос рождаемости в России еще не занимал столь значительное место, как во Франции55. Напротив, положение и права женщин56, так же как и социально-экономический контекст этой практики, продолжали оставаться в центре обсуждений. Многие считали, что практика абортов прекратится, когда будут улучшаться условия жизни, а следовательно, она должна быть выведена из-под правового запрета, ибо речь идет о социальном отклонении, а не о преступном поведении57.
В результате всех этих дискуссий вскоре после революции, в 1920 году, был принят закон, снимающий уголовную ответственность за совершение аборта, который, таким образом, признается как социальный факт58. Правда, это было, скорее, провозглашение принципа, чем закон в строгом смысле, поскольку в нем не предусматривалось никаких конкретных мер. В частности, он не уточняет никакого предельного срока беременности.
В июле 1924 года введение в действие системы индивидуальных регистрационных карточек делает возможной разработку статистики абортов, впрочем, тогда еще далеко не полной59. Эта система свидетельствует о стремлении проследить их динамику и особенно выявить их социальную природу. В данном случае статистика используется не для контроля, а для понимания. Знаменательный факт: цифры подготавливаются и публикуются отделом моральной статистики ЦСУ, а не Комиссариатом здравоохранения. Годовой отчет, опубликованный в 1927 году, содержит многочисленные данные, касающиеся причин практики абортов и социально-этнических факторов, которые их определяли. Эта система статистической регистрации работает вплоть до 1936 года, хотя уже начиная с 1927 года соответствующие данные не публикуются. Исследования статистиков свидетельствуют о наличии действительного стремления понять аборт как социальный факт, что и подтверждает заведующий отделом социальной статистики Красильников в предисловии к годовому отчету за 1926 год: «Публикуемые материалы, несомненно, дают возможность для углубленного изучения социального явления — абортов»60. Аборт рассматривается как особый и очень важный объект социологического анализа, чье исследование позволяет понять состояние послереволюционного общества. В те годы работы по социологическому анализу пере
175
живали в СССР свой апогей, трудно было предположить, что дни их были уже сочтены.
Упорядочение и стремление достичь понимания быстро уступают место запретам и репрессиям. С конца 1920-х годов начинается кампания против абортов, которая кладет конец этому золотому веку социальных изысканий в СССР. Практика абортов запрещается законом от 27 июля 1936 года61, чему предшествовала широкая кампания в прессе, охватившая после 1935 года всю крупную советскую периодику. Газеты били тревогу по поводу числа абортов, выявленных в годовых итогах за 1920-е годы. Вместе с тем цифры, опубликованные в 1920-х годах, противоречили официальным политическим утверждениям о взаимосвязи между уровнем жизни и абортами.
Согласно этим утверждениям, улучшение жизненных условий приведет к снижению числа абортов, а в более широком плане — к росту числа детей в расчете на одну женщину, как следствие больших возможностей содержания детей в семьях, общественного воспитания детей и социальных механизмов, поощряющих материнский труд. Между тем все статистические данные показывали, напротив, что женщины, являющиеся выходцами из буржуазных кругов, чаще прибегают к искусственному прерыванию беременности, чем женщины из простого народа. Одни в то время требовали развития производства противозачаточных средств, другие отрицали очевидные факты, игнорируя цифровые данные, и поддерживали идею о существовании прямой связи между ростом рождаемости и улучшением жизненного уровня. Триумф второй позиции, более соответствовавшей марксистской догме, приводил к тому, что предпочтение отдавалось исключительно теоретическим аргументам, все работы по социальному наблюдению были отодвинуты на задний план.
Внимание, уделяемое рождаемости, усиленное демографическими катастрофами 1920-х и 1930-х годов, также объясняет победу этой позиции.
Поскольку наблюдения противоречат теории, не остается ничего другого, как предпринять репрессии. В стране создают иллюзию обсуждения. Появляются несколько статей в поддержку сохранения законодательства 1920-х годов, которые, однако, тонут в потоке враждебных статей. Своим тоном они свидетельствуют о происходящих глубоких изменениях, что и подтверждается преамбулой к закону 1936 года с положениями без конкретного содержания. Социальное наблюдение исчезает из деятельности статистического управления.
Аборты становятся объектом обсуждения и законодательной практики без связи с углубленными изысканиями, проводившимися десять лет. Закон больше не оказывается результатом
176
анализа, а только результатом утверждения политической воли или даже некой морали. Никаких отсылок к социальным различиям или жизненным условиям в нем не приводится. Детализированная статистическая регистрация также устраняется. Однако подсчеты абортов для медицинских целей продолжаются, в особенности тех, что начинались вне клиники, то есть отчасти являлись подпольными. Производство статистических данных превращается в простой учет, предназначенный для слежения за развитием подпольной практики абортов, в орудие контроля над соблюдением законодательных актов и орудие управления в сфере больничной политики. Отчеты, опубликованные в 1938 году, доходят даже до того, что истолковывают снижение уровня рождаемости как результат несоблюдения закона 1936 года62. Демографическое поведение уже не рассматривается как отражение социального поведения или как индикатор состояния общества. В 1938 году Саутин, тогдашний управляющий статистикой, подчеркивал:
«Статистические данные показывают, что, после издания постановления ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. о запрещении абортов, производство абортов резко упало [...]. Однако по ряду городов удельный вес абортов продолжает оставаться высоким. [...]
Необходимо отметить, что подавляющее большинство (89-97%) абортов составляют так называемые неполные, искусственно вызванные, начавшиеся вне лечебных учреждений аборты. Таким образом, больницы вынуждены оканчивать эти аборты.
Приведенное положение объясняется тем, что НКЗдрав СССР и его местные органы не ведут надлежащей борьбы с абортами»68.
Умереть в СССР
Исследования, относящиеся к смертности, также свидетельствуют о превращении моральной статистики в бюрократический учет. В начале 1920-х годов отделу моральной статистики было поручено публиковать данные по самоубийствам. Его действия в этой области очень напоминают то, как поступали в случае с абортами. Статистическое управление заключает соглашение с Народным комиссариатом внутренних дел (НКВД) о регистрации самоубийств отделами записи актов гражданского состояния на специальных бланках, начиная с февраля 1922 года. Централизация сбора и публикации данных ведется одновременно с исследованием на базе глубокого статистического подхода к рассматриваемым явлениям. Для заполнения бланка запрашиваются многочисленные сведения о национальности, возрасте, поле, мотиве и средствах, использованных для совершения самоубийства.
177
Во введении к первому ежегоднику, опубликованному в 1927 году, Гернет пишет:
«Но не можем не подчеркнуть, что новые и разнообразные статистические таблицы этого издания, как увидит читатель из статьи Д.П. Родина, говорят против антропологической теории и за социологическую теорию самоубийств. Конечно, говоря это, мы нисколько не хотим уменьшить процент самоубийств вследствие душевных болезней и нервных заболеваний, число которых должно было увеличиться за последние пережитые нами годы империалистической войны, революции и голода»64.
Как и у Дюркгейма, самоубийство рассматривается как социальный факт, который объясняется другими социальными фактами, выявляемыми статистикой. Структура ежегодника иллюстрирует это социологическое применение статистики. Первая таблица дает представление о мотивах самоубийств (выявленных почти для 40% случаев), в их числе «душевные и нервные расстройства и болезни», «любовь и ревность», «раскаяние, стыд, боязнь наказания», «отвращение к жизни, разочарование в ней, недовольство жизнью и положением», «горе и обиды», «физические болезни и страдания», «материальные лишения», «изменение материального положения». Это разделение сегодня может показаться наивным, но оно хорошо передает социально-этиологическое основание, которое в то время, в сущности, и определяло исследование причин смертных случаев в СССР. С этой точки зрения, советская моральная статистика начала 1920-х годов явилась несомненным продолжением моральной статистики последнего десятилетия XIX века в Российской империи.
Эта традиция вписывается в стремление социального истолкования смертных случаев, которая и привела советских статистиков к тому, что они оказались в оппозиции к международному сообществу статистиков в конце 1920-х годов65. Два принципа в исследовании причин смерти сталкиваются между собой уже в конце XIX века. В соответствии с анатомическим принципом смертные случаи классифицируются по органу, заболевание которого и стало причиной смерти. По этиологическому принципу, предпочтение отдается причине болезни перед ее локализацией. Так, в первом случае грипп будет занесен в графу «болезни органов дыхания», тогда как во втором он будет занесен в графу «инфекционные болезни». Первые международные классификации, предложенные в этой связи, принадлежали Уильяму Фарру и Марку д'Эспину, хотя первый исходил из смешанного принципа, а второй явно тяготел к этиологическому принципу. Но они почти совсем не применялись, и только на заседании Международного института статистики в Чикаго в 1893 году была принята к использованию классификация, предложенная Жаком Бертийоном. Он считал себя последова
178
телем У. Фарра, но, несмотря на это, ориентировал свою классификацию на анатомический принцип66. Между тем русские очень рано развили систему регистрации пусть не причин смерти, а самих болезней, ставя на первое место, таким образом, этиологический принцип. Когда же они стали стремиться к введению систематической регистрации причин смертельных исходов, то вновь за основание приняли этот же принцип67. Хотя в 1920 году они принимают международную классификацию заболеваний с целью сближения с международным сообществом, они целиком не отказываются от прежней классификации. К тому времени классификация сама претерпела ряд изменений, усиливших значимость этиологического принципа. Однако это согласование, которое в гораздо большей мере свидетельствовало о желании остаться в рядах международного статистического сообщества, чем об изменении убеждений, было поставлено под вопрос в 1929 году, когда советские специалисты безуспешно пытались навязать свою собственную классификацию, основанную на строго этиологических принципах68. Эта традиция русских статистиков, подхваченная в 1920-х годах, таким образом, направляла исследование причин смерти в сторону факторов окружающей среды и факторов социально-демографического характера: пола, возраста, жилья, социального положения, уровня образования, семейного положения, национальной принадлежности, времени года. Каждый из этих критериев рассматривался в функции объявленных мотивов. Второй ежегодник, опубликованный в 1929 году, четко свидетельствует о стремлении установить последовательную, выраженную в специальных категориях статистику самоубийств. Повторение одних и тех же рубрик из года в год сближается с рутинной управленческой логикой и отдаляется от социологического вопросника, более чувствительного к разнообразию контекстов.
Вместе с тем этот ежегодник был последним, несмотря на заявленные претензии сделать его первым в стандартизированной серии. Позднее о самоубийстве больше вообще никогда не будет идти речь в статистических публикациях, и так вплоть до... 1985 года. Тем не менее цифровые данные продолжали собирать и сохранять, хотя они и не использовались. Внимание на самоубийства обратил НКВД, проводивший специальные расследования в некоторых особых ситуациях69. Нередко центральные власти информировались о значительном числе самоубийств, но комментарии все равно оставались самого общего характера70. НКВД ограничивался тем, что тревожил власть по поводу того, что продолжало истолковываться как социальная аномалия. Причины самоубийств не изучались. Главное внимание было уделено политическим самоубийствам в рядах членов партии, зачастую многочисленным, но их истолкование и подача весьма варьировались с течением времени. Когда о них
179
извещалось, то они, как правило, героизировались, чтобы подчеркнуть самопожертвование человека во имя социалистического будущего, или же, наоборот, подавались в разоблачительной форме. Так же как и в случае с абортами, учетно-полицей-ская логика заменила логику социальной статистики.
Уровень детской смертности также рассматривался как выражение социального состояния. С тех пор как были проведены некоторые исследования по этому вопросу на уровне земств до 1900года, статистики больше его не затрагивали до начала XX века71. Они обнаруживают исключительно высокий уровень смертности малолетних детей в России72. После 1917 года несколько статистиков, которые проявляли активность в конце XIX века, подняли дискуссию по этой теме. Плохое качество статистического учета затрудняло обсуждения, тем не менее все без исключения искали социально-экономические причины бедствия.
Петр Куркин и Сергей Новосельский, основатели санитарной социальной статистики, с первых лет советской власти продолжают попытки земских врачей создать основы социальной статистики, стоящей на службе санитарной политики. Они вместе с рядом других специалистов проводят исследования, строгая методология которых оказывается, однако, недостаточной, чтобы компенсировать еще очень значительные пробелы в статистической регистрации73. Культурные детерминанты, анализируемые под углом национально-этнических различий, дополняют социально-экономические факторы.
Несмотря ни на что, усилия, направленные на то, чтобы улучшить учетную регистрацию смертных случаев малолетних детей, значительных результатов в первые годы советской власти не дали. Внимание было сосредоточено главным образом на совершенствовании демографической статистики в целом. В отличие от самоубийств, статистики уделяли мало внимания этому вопросу. Только три значительных специальных исследования были опубликованы после революции до начала 1930-х годов, причем все они касались Украины74.
Наука возвращается к этой теме в 1930-х годах. Демографические отчеты, подготовленные в это время, продолжают учитывать уровень смертности малолетних детей, но цели статистиков остаются в первую очередь управленческими, без познавательных намерений или стремления к истолкованию. Цель заключается в том, чтобы обратить внимание других управлений на недостатки в их работе. Статистика используется также в качестве орудия контроля в политической работе. А.С. Попов пишет, например, наркому здравоохранения, чтобы объяснить ему его ответственность за возрастание детской смертности в 1936 году из-за недостатков в системе охраны здоровья детей75. А вот Хотимский, руководитель отдела статистики народонаселения и здравоохранения в Статистическом управлении,
180
приспосабливает характер своих выступлений к пропагандистским потребностям. Он говорит, что «по детской смертности СССР имеет ряд крупнейших достижений, свидетельствующих об исключительном росте материального и культурного уровня широких трудящихся масс Советского Союза»76, и подчеркивает значительное снижение детской смертности по сравнению с 1910 годом. Несмотря на то что уровень смертности у малолетних детей еще остается достаточно высоким, он пытается отыскать позитивные сравнения, которые могли бы нейтрализовать сравнения неблагоприятные. Так, отметив, что в СССР этот уровень еще очень высок по сравнению с Францией, Германией и Англией, он отмечает, что снижение числа этих смертей с 1911-1913 годов идет самыми быстрыми темпами по сравнению с европейскими странами, хотя, что касается Германии, эти статистические данные более благоприятные. Чтобы выйти из этого неловкого положения, он утверждает: «Однако есть основания предполагать, что публикуемый показатель детской смертности в Германии не отражает действительного положения. Таким образом, по темпу снижения уровня детской смертности СССР стоит на первом месте среди европейских стран»77.
Исследования Статистического управления сближаются с комментариями НКВД. Начальник отдела актов гражданского состояния этого ведомства так начинает доклад о работе по учету естественного движения населения в 1939 году: «Данные всесоюзной переписи 1939 года являются ярким показателем всемирно-исторических побед социализма в СССР, триумфом генеральной линии партии Ленина—Сталина»78. Затем в этом документе приводятся цифры с единственной целью — отразить исполнение закона, а не дать оценку состояния общества:
«Детская смертность до 1 года по отношению к общей смертности дает высокий процент и имеет тенденцию роста. [...] Все приведенные цифровые данные наглядно показывают, что работа органов здравоохранения по предупреждению детских заболеваний и по борьбе с детской смертностью поставлена неудовлетворительно и в городе, и, особенно, на селе. Размах проводимых органами здравоохранения мероприятий совершенно недостаточен»79.
Зато власти выражают озабоченность качеством регистрации случаев смертности детей. С середины 1930-х годов Статистическое управление начинает оказывать более сильное давление на отделы записи актов гражданского состояния. Во многие районы были направлены специальные комиссии для изучения на местах качества регистрации. Прямые опросы людей позволили выявить факты рождения детей, которые затем скончались. Записи об этих рождениях и смертях затем проверялись в регистрационных книгах записи актов гражданского состояния. Управленческая логика проведения кампании работала в дан
181
ном случае прекрасно, но в то же время полученные данные в дальнейшем использовались только для лаконичного сообщения о том или ином приросте в Народный комиссариат здравоохранения или же для того, чтобы просигнализировать о его неудовлетворительной работе.
Переписи населения
В наиболее общем плане проведение различных демографических переписей 1920-х и 1930-х годов всегда содержало в себе момент столкновения между научной логикой, которой следовали статистики, и политическими замыслами руководителей страны. Как показатели мощи, цифры переписи должны были отражать самым непосредственным образом рост человеческих ресурсов страны, а также успехи в строительстве социализма.
С этой точки зрения, аннулирование результатов переписи 1937 года можно воспринимать как свидетельство провала советской власти в этой области. Из-за того, что статистиков не удалось заставить создавать цифровую иллюзию действительности, Сталин одним махом перечеркнул все результаты их работы. Многочисленные формы вмешательства партии в организацию и контроль над ключевыми операциями по одному из самых показательных продуктов, создаваемых Статистическим управлением, не смогли привести к подчинению статистиков политическим соображениям.
Переписи проводились неоднократно в 1920-е годы. Перепись населения 1920 года последовала за промышленной переписью и переписью профессий в 1918 году, а затем сельскохозяйственной переписью 1919 года. Она стала также и последней всеобщей переписью, организованной во время гражданской войны. Но на ее проведение гражданская война воздействовала весьма негативно, так как неохваченными остались целые регионы80. Перепись городского населения 1923 года, проводившаяся в лучших условиях, дала для городских зон более полные результаты. Наконец, общая перепись советского населения 1926 года была первой, охватившей всю территорию страны.
Поскольку обстановка была более спокойной, проведение этой переписи не столкнулось с трудностями, как в 1920 году. Знакомство с различными отчетами из регионов оставляет впечатление, что она не была сопряжена с большими сложностями81. Это была первая перепись после 1917 года, проходившая в обстановке стабильности и с соблюдением всех установленных сроков.
Такой успех объясняется в первую очередь тем, что в регионах демографическая перепись уже давно стала привычным управленческим делом и поэтому получила действительную поддержку, и материальную, и человеческую, со стороны мест
182
ных политических органов и самой партии. Эта профессиональная победа статистиков имела, вместе с тем, и обратную сторону: пользуясь возрастающим по значимости местом, которое они стали занимать с 1926 года в информационно-пропагандистских кампаниях, связанных с переписью, политические органы последовательно наращивали свой контроль над организацией основных операций на территориях проведения демографических переписей в последующие годы82.
Работники переписи низового звена, осуществлявшие сбор данных при непосредственном контакте с населением, всегда были объектом особого внимания со стороны статистиков ЦСУ. Их прием на работу и подготовка, которые до того подчинялись совершенно четким критериям и правилам, с 1926 года ставятся под контроль партии и общественных организаций.
Как следствие вмешательства последних в проведение операций на местах, работа переписчика относилась к такой сфере деятельности, как общественная работа83, сочетавшая в себе действия гражданского характера и политическую активность общественных организаций под прямым или косвенным контролем партии. Задача переписчика начала меняться по своему статусу и составлять предмет другой формы контроля в отличие от той, которую осуществляли профессиональные статистики, заботящиеся прежде всего о соблюдении обязательной научной строгости в действиях.
В 1926 году из десяти переписчиков шестеро были учителями и учащимися средней школы. А выпускники высших учебных заведений, еще не начавшие трудовую деятельность, составляли более трети от общего числа84. Молодые коммунисты особенно активными были в сельской местности. Хотя в ЦСУ работало совсем немного членов партии, значительное число членов партийных ячеек на местах уже в то время входило в состав работников, ведущих перепись населения85.
Формы вмешательства партии в проведение всеобщей переписи населения на местах укрепились в ходе различных местных переписей, проходивших до 1930-х годов86. Постепенно стиралась грань между участием в переписи и выполнением общественной работы, и операции по сбору данных становились непосредственной частью деятельности молодежных организаций, находящихся под эгидой партии. Ввиду важности, с которой была сопряжена эта работа, перепись 1937 года стала объектом огромного внимания со стороны местных органов партии.
Например, в сельских округах Саратовской области кадровый состав персонала набирался по преимуществу из числа членов первичных партийных организаций, в частности, речь идет об окружных комитетах, но также и из числа членов правления сельских советов или же президиумов исполнительных комитетов. Аналогичным образом дело обстояло с городскими округами87. Перепис
183
чики также должны были по возможности соответствовать такому профилю. Находясь в прямом контакте с населением, они должны были быть безукоризненными во всех отношениях, а главное, как подчеркивалось в протоколе собрания партийной ячейки статистического управления Саратова от 14 ноября 1936 года, чтобы «в ряды работников переписи не могли проникнуть враждебные элементы, жулики»88. Списки отобранных лиц должны были направляться в областной партийный комитет для проверки и утверждения, а местные организации служили для этой работы передаточными инстанциями. На критерии, по которым проводился кадровый отбор, уже не распространялись прерогативы статистиков, даже когда их мнение могло еще кого-то интересовать.
В ходе самого проведения переписи в собственном смысле слова «пленум обкома в своем решении от 2 января 1937 года обязал все парторганизации и всех первых секретарей горкомов, райкомов и парткомов ВКП(б) ежедневно лично проверять ход всей работы по всеобщей переписи населения, немедленно устраняя недостатки в работе»89. Организация переписи населения ускользала из рук статистиков.
Включение проведения демографической переписи в круг деятельности общественных организаций вело к тому, что научная регистрационная практика смещалась в сторону общественной работы, и перепись превращалась в орудие исчисления.
Отвечая на потребности в новом социальном использовании, перепись заимствовала общественные формы выражения и действия у государства нового типа, которое находилось в стадии становления. Ее производственные цели и формы были заново определены. Это не могло быть осуществлено без лишения статистиков части организационных механизмов, в частности — операций по проведению опросной работы на местах. Роль государственных статистиков была сведена к роли технического работника, выполняющего политические задачи.
Значительные изменения, вызванные этой формой контроля над проведением переписи, состояли не столько в возможных модификациях в описаниях, выполненных Статистическим управлением, сколько в том, что она устанавливала непосредственные отношения между партией и населением в связи с проведением операций, научный характер которых статистики хотели сохранить. Напротив, изменения в категориях, представляющих народонаселение, имели совсем иной эффект. Они действительно способствовали изменению научно-управленческой практики из-за вмешательства разнообразных действующих лиц, как политиков, так и статистиков, в действия на местах, в центре и на периферии, что уже само по себе вызывало многочисленные столкновения и споры между ними. Они имели также тенденцию к тому, чтобы коренным образом изменить способы, дающие представление о населении страны.
184
Приложение
Кондратьевщина — пример использования материалов процессов как источников
Допросы и протоколы процесса над Н.Д. Кондратьевым проливают свет на способы подачи информации, характерные для статистиков и политиков90 с конца 1920-х годов. Разумеется, с такими источниками, как протоколы процесса, следует обращаться весьма осторожно. Для европейской историографии эти источники являются совсем необычными, исключительными, неотрывно привязанными к сталинизму. Но тем не менее ими можно воспользоваться со всей необходимой осторожностью, чтобы ответить на вопросы, косвенно содержащиеся в источниках такого рода.
Н.Д. Кондратьев, получивший известность на Западе своей теорией экономических циклов, был директором Института конъюнктуры Наркомфина. Арестованный в 1930 году в рамках первого из громких процессов против «буржуазных специалистов», он был обвинен в том, что создал контрреволюционную партию — Трудовую крестьянскую партию (ТКП). Протоколы его допросов должны, разумеется, использоваться с достаточной осторожностью. Вместе с тем, оказавшись в подобном положении, обвиняемые нередко были вынуждены с большой точностью объяснять мотивы своих поступков и действий. Делая это, они сообщали сведения об определенных сторонах функционирования своих учреждений и их отношениях с другими учреждениями. Так, в ходе процесса Кондратьев дает исключительно ясное итоговое описание познавательных и информационных процессов, происходивших в его среде и в среде главных политических деятелей. Его заявления проливают свет также и на способы обмена информацией между этими двумя кругами. Истолкование этих документов подтверждается характером нескольких писем, написанных Сталиным Молотову в начале этого дела91.
Процесс, который привел к осуждению Н.Д. Кондратьева, передает ту форму институциональной путаницы, которая имела место как в спросе на первоисточники производства информации, так и в последующем способе ее циркуляции. Так, вес
185
ной 1927 года должен был собраться Съезд Советов. Незадолго до этого один из двух заместителей народного комиссара земледелия, А.И. Свидерский, указывает Кондратьеву, что Калинин, в то время председатель Центрального Исполнительного Комитета, потребовал от него отчеты по поводу экономического положения, чтобы подготовить собственный отчет. В частности, он уточняет, что «М.И. Калинин просил наркома земледелия А.П. Смирнова о том, чтобы кто-либо из беспартийных специалистов, работающих в НКЗ, написал ему личную, не официальную докладную записку по теме его доклада. Записка должна носить совершенно независимый характер. Она должна содержать возможно более свободную и полную критику экономической политики соввласти, поскольку эта политика имеет влияние на с-хоз.»92
Оправдывая это требование желанием познакомиться с различными точками зрения, Калинин потребовал от него также сделать его собственные предложения, касающиеся будущих направлений в экономической деятельности, в частности в области сельского хозяйства. Кондратьев сначала отклонил это предложение под предлогом того, что даны слишком сжатые сроки и что он занят по своей работе. Однако Теодорович, бывший вторым заместителем наркома, убедил его согласиться с требованием, подчеркивая всю важность такого отчета для государства и ссылаясь, в более широком плане, на то, что было бы странным отказывать в выполнении просьбы, идущей от председателя Центрального Исполнительного Комитета. Тогда Кондратьев в течение двух с половиной недель подготовил такой отчет, занявший 150 страниц. А затем он выделил из него главные «тезисы», уложившиеся в два десятка страниц.
Ознакомившись с этой работой, Калинин лично вызывает его к себе, чтобы выразить ему свое удовлетворение. Он просит его предоставить некоторые дополнительные сведения, в частности — данные в сравнении с другими странами. Одна копия доклада была передана, по его просьбе, Рыкову, в то время занимавшему пост председателя Совета Народных Комиссаров, и в Рабоче-крестьянскую инспекцию, фактически Орджоникидзе, ее председателю, а также Яковлеву, который отвечал за вопросы сельского хозяйства в Центральном Комитете. Смирнов попросил затем Кондратьева подготовить проект резолюции для Съезда Советов, исходя из его текста, специально подчеркнув, что его текст будет передан Калинину.
Тем не менее его предложения не увенчались успехом. Спустя неделю Калинин снова вызвал к себе Кондратьева, чтобы сказать ему, что он не будет следовать его проекту, главным образом по формальным соображениям, заверив его при этом, что текст ему был очень полезен.
186
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.